Готика

Я хотела помочь ей, но Шелли удержал меня, усадив назад на стул. Когда Клер пришла в себя, часто-часто моргая, подле нее уже был Байрон. Он схватил ее за роскошные волосы, намотав их на руку, и привлек ее лицо, обезображенное страхом, к огню камина. Она стонала, плевалась и выкрикивала ругательства, на что он лишь приближал ее к лижущим язычкам пламени еще сильнее. Жара была невыносима, ее брови и ресницы опалились, кожа покраснела. Она пыталась вырваться, но хватка ее мучителя была мертвой.

— Никогда больше не делай этого, сука! Никогда!

— Ты не напугаешь меня! — закричала она, всхлипывая, словно слезы испарялись на ее щеках.

— Разве?

— Нет!

Байрон внезапно оттащил Клер от камина.

— Разве нет?

— Нет!

Байрон улыбнулся и взял ее по-детски плачущее лицо ладонями.

— Разве!

Она тихо опустилась на пол, как будто загипнотизированная его голубыми, почти серебряными глазами. Он приблизился к ней и поцеловал ее. Она пыталась сопротивляться его поцелую, но он крепко прижал ее к себе. У него не было никакого намерения отпускать ее. Это был страх и привязанность, наслаждение и боль, это была его страсть. Она делала попытки ускользнуть от его страстных губ, но в конце концов сдалась. Все ее тело расслабилось, ее тело принадлежало ему.

— Если ты хочешь напугать нас, то сначала ты должен поймать нас! Мэри, побежали!

Она бросилась к двери. Пробегая мимо, Клер схватила меня за запястье. Я поняла, что она задумала, но у меня не было настроения для этого.

— О, нет, — я попыталась сопротивляться.

— О, да! — завопил Шелли, догоняя нас. Мы побежали в просторный коридор.

Плиточный пол создавал гулкое эхо от нашего топота. Мы то скрывались в тени, то вновь выбегали на свет. От сумасшедшей резвости и столь пугающего байроновского пролога к ней я ощущала биение своего сердца. Оно колоколом стучало в моей груди. Я смеялась скорее для того, чтобы успокоить нервы, чем от радости. И мой смех походил на скрипы.

Я посмотрела вокруг в поисках Шелли. Он исчез. Малиновая занавеска колыхалась в распахнутом окне. Хлопнула какая-то дверь. Он опустился вниз.

Испуская душераздирающие загробные крики, Клер кружила по огромному коридору, держа в руках полы своего платья, размахивая ими, как огромная моль крыльями. Она порхала между нимфами и сатирами, забегая за выкрашенные под мрамор колонны, и мгновенно исчезала в длинном темном тоннеле дверных проемов, ведущих вниз. Она была предназначена глубинам, подземельям, темноте. Недрам земли.

А я решила убежать наверх и быстро пробежала мимо портрета нашего хозяина. Неуклюже преодолела еще несколько ступенек следующего лестничного пролета когда вдруг у меня закружилась голова и я оступилась. Я задрожала и стала куда-то проваливаться. Мой мозг разрывал череп, что-то заставляло меня смотреть на холодное бесстрастное лицо, смотрящее на меня на фоне грозового моря. Сияющие глаза не отрываясь следили за мной.

Я вздрогнула и, очнувшись, побежала не оглядываясь. Теперь я хотела спрятаться. Спрятаться там, где бы меня никто никогда не нашел. Спрятаться от него, спрятаться от всего этого.

Укор в его глазах заставил меня почему-то посмотреть вниз на стол. И я была потрясена, увидев, что бокал, который Полидори наполнил опийной настойкой несколько минут назад, был… пуст.

Внезапно он погрузился во тьму.

— Светские забавы? — спросил Полидори неодобрительно.

Байрон, подойдя сзади, прикрыл глаза Полидори ладонями. Его теплое дыхание достигло напудренных щек итальянца.

— Разве страх — это забава?

Байрон говорил шепотом.

— В таком случае прошу меня извинить. Я удаляюсь в свою комнату.

Байрон не позволил ему уйти. Он сильнее прижал ладони к глазам доктора, почти вдавив их в глазницы. Это было совсем не нежное прикосновение. Жестокий акт силы. Детский ритуал, демонстрирующий превосходство.

— Ты будешь забавляться, — сказал Байрон на ухо Полидори. — Пока ты гость в моем доме, ты будешь играть в мои игры…

Нижняя губа доктора Полидори стала мелко дрожать. Он чуть качнул головой, моля о пощаде. Темнота, наступившая вокруг него, стала притуплять другие чувства. Его тошнило, кружилась голова. Кровь стучала в висках. Горькой желчью поднималась к горлу паника.

Хватка Байрона была крепка. Полидори знал, что улыбка на его лице сменилась оскалом презрения.

Он всхлипнул. Его дыхание сбилось и стало учащаться.

В этот момент почти с разочарованием он почувствовал, что Байрон отпустил его. Он отвернулся с выражением негодования, которое Полидори было, увы, хорошо известно. Полидори наклонился вперед за салфеткой и часто-часто моргая, не дал стоявшим в его больших красивых глазах слезам выкатиться. Он слышал, как его господин вышел из комнаты.

В одиночестве Полидори аккуратно сложил салфетку и медленно поднялся из-за стола, выпрямляя спину и поправляя манжеты. Это были единственные движения, которые он совершал безукоризненно, в них он обрел прощение своему унижению. Как обычно его обида перешла в высокое самомнение, но на этот раз, неожиданно для него самого, в нем родился призыв к возмездию. Обращайся с человеком дурно, и он будет совершать дурные поступки. Он знал, что в этом лежит известная еще античным философам непреложная истина. Пусть великий поэт получит доказательства того, что его Полли-Долли — вовсе не слабое пассивное существо, что у него также имеется болезненно-патологическое ощущение Его Сатанинского Величества. Разве страх — это забава?

Обойдя вокруг стола, Полидори сначала допил остатки опийной настойки из бокала Шелли, затем из бокала Клер.

Пока гость в моем доме, ты будешь играть в мои игры.

Со слезами на щеках Полидори улыбнулся.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вопль эхом отозвался в гулких бесчисленных коридорах, звеня по пустым комнатам, поднимая пыль со стенных панелей и книжных полок закрытого кабинета, заставляя дрожать фаянсовую посуду на полках в кладовой, оскверняя затхлую тишину замкнутых комнат западного крыла, как стенания пропащей души.

Клер рассмеялась.

Чья душа могла быть столь пропащей, как его? Крадясь под лестницей мимо голой стены, она представляла его в бархатном костюме и галифе, постепенно поднимающимся по лестнице. Или он был еще ближе?

Она невольно отступила, когда вновь раздался еще более громкий вопль убиваемого человека. Эффект был такой, словно к ее коже прикоснулись куском льда. Ее сухой рот оросился слюной, как бывает, когда видишь перед собой вкусное блюдо. Только он мог посметь копировать крики убиваемых в бою воинов и свирепые возгласы убийц. Это было так же возмутительно, как заниматься любовью в церкви. И ей это нравилось.

Со вздохом она обернулась. В ее глазах плясало отражение огонька свечи.

Коридор был пуст. В дальнем конце коридора стоял на небольшом постаменте бюст на фоне драпировочной ткани. Ничего не шелохнулось. И все же он был рядом.

Она улыбнулась. Побежала.

Ее шаги звенели, как смех ребенка, поэтому ее местонахождение было легко определимо. Для многих чудовищ достаточно лишь запаха, а запах Клер можно было определить безошибочно.

Когда я была ребенком, я никогда не находила особой прелести в детских играх. Бакстеры — семья, с которой я жила в Данди — не могли объяснить, почему я не интересовалась созидательным времяпровождением за лепкой снежных баб или романтичным задуванием свечей на торте в честь дня рождения. Когда Клер со своей матерью переехали к нам, мой отец совершенно изменился. Его сила, как у библейского Самсона, была отобрана Далилой в зеленых очках. Доверительность, возникшая между нами после смерти моей матери, и наше тихое одиночество вдруг сменились шумной детской игровой площадкой. Клер вечно устраивала всяческие прятки, жмурки, догонялки. Я не любила принимать в них участия, но чем упрямей я сопротивлялась, тем настойчивей становилась моя сестра, пока я не сдавалась.