Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

Юрий понятия не имел о планах и мечтах, которые лелеял честолюбивый Дятлов относительно Любы. Девушка тоже не догадывалась о намерениях руководителя похода. Она относилась к Дятлову с уважением и некоторой долей трепета перед его заслугами и вечной отстраненностью от обычного студенческого быта. Егор нравился ей как человек, но никаких чувств Люба к нему не испытывала. Узнай она о надеждах Егора, она была бы поражена. И молодые люди без тени сомнения принялись обсуждать предстоящий поход, на который возлагали тайные надежды…

Потом Люба ехала на последнем троллейбусе домой, глядя на свое отражение в непроницаемо-черном окне. Большие глаза, светлые волосы, выбивавшиеся из-под вязаной шапочки, аккуратный носик — она красива! Без сомнения, она красива! С ощущением собственной красоты и привлекательности Люба прокралась в свою комнату, молясь в душе, чтобы папа не проснулся. В лучах лунного света на пороге появилась приземистая фигура матери:

— Люба, где ты была? — зашептала мать, почти запричитала. — Хорошо, что отец с вечера прилег отдохнуть и уснул. Почему ты так поздно пришла? Я чуть с ума не сошла!

— Все в порядке, мама, — тоже шепотом ответила девушка. — Почему-то троллейбуса долго не было, вот я и задержалась. Я к Свете Мальцевой ездила, готовиться к экзамену.

— Я боялась, что с тобой что-то случилось, — продолжала мать, присаживаясь на стул у кровати. — Люба, надо быть осторожной! Ты сейчас в таком возрасте, что за поведением особенно нужно следить.

Полились обычные нотации и уговоры. Люба вполуха слушала мать, а все тело ее сводила сладкая судорога: слишком горячи были прикосновения и поцелуи Юры! Люба представляла себе подробно каждую секунду их близости, каждый звук его голоса, каждый вдох, каждое движение… Когда Юра особенно крепко ее обнял, она ощутила его возбуждение. Сейчас Люба думала об этом, догадывалась, сомневалась, вся горела, а мать говорила уже что-то новое:

— И словно я ищу тебя, ищу, а вокруг только снег, такой белый-белый, настоящая снежная пустыня… Я кричу, зову тебя, а никто не отзывается. Вдруг словно голос какой мне отвечает, хриплый, страшный: “А ты в ручье посмотри!” Я думаю: какой ручей? Вокруг один только снег. Горы, холмы, равнина — все покрыто снегом. И слышу журчание воды подо льдом; а из подо льда ты на меня смотришь, как сквозь стекло. И твое лицо прямо у меня под ногами. Я хочу разбить лед, стучу по нему руками, бью ногами и ничего не могу сделать. А лед становится мутнее, белее, лица почти не видать. И один снег только остается…

— Ох, мама, какие ты глупости рассказываешь… — недовольно протянула Люба, натягивая одеяло. — Ты как старая бабушка, веришь каким-то снам. Просто ты переволновалась из-за меня, вот тебе всякая гадость и снилась. Давай, мама, я тебя поцелую, и будем спать. Я устала.

Любе не терпелось отделаться от матери и еще раз прокрутить в голове заключительную сцену прощания с Юрой. Как он склонился к ее лицу, посмотрел пристально своими красивыми голубыми глазами, сжал ее тонкие пальцы своей теплой ладонью… А мать все не унималась, бормотала что-то, мешала девушке предаваться мечтам и грезам. Наконец мать вздохнула, поправила одеяло и пошла к себе, в большую крошечную комнату, где храпел и постанывал во сне отец. Его беспокоили старые раны: менялась погода, начиналась оттепель.

… Юра добрался до дома только под утро. Проводив Любу до троллейбуса, юноша не поехал к себе — у него были кое-какие делишки, о которых никому не полагалось знать. В принципе, Юра был самым настоящим преступником. Нет, он не грабил людей на темных улицах, не вламывался в квартиры одиноких старушек, не убивал, но если бы о его тайне узнали в институте, пришел бы конец всему. И учебе на престижном факультете, и членству в комсомоле, и просто — свободе. Юра занимался фарцовкой, спекуляцией, которая была приравнена к воровству и разбою. Если бы его поймали, то немедленно отдали под суд и посадили бы в тюрьму года на три-четыре. Юра покупал у нескольких знакомых темных личностей заграничные вещи: часы, авторучки, пиджаки и галстуки, затем перепродавал их в институте, общежитии при помощи неказистой, но смышленой Мальцевой. Светке вечно нужны были деньги: она была родом из глухой зауральской деревни, где жили ее мать-колхозница и орава братьев и сестер, вечно хотевших есть. Стипендию Светка делила на две части и посылала половину в деревню.

Авторучки и пиджаки покупали студенты из богатых семей, которых содержали обеспеченные родители. Конечно, можно было подработать другими способами: например, разгружать вагоны на станции Свердловск-Сортировочный. Но это был такой тяжелый труд, и за него так мало платили, что Юра, дважды отмучившись с вечера до утра, решил рискнуть.

Риск был у него в крови. В судьбе Юры была еще одна мрачная страница, о которой не знали его однокурсники и друзья: Юра был сыном заключенной! Он родился в 1936 году в лагере для врагов народа. Врагами народа оказались его родители: чешский коммунист Славек и Зинаида Гершензон, сотрудница партийной газеты. Чешского коммуниста расстреляли сразу, по решению “тройки”, за связь с британской разведкой, предательство родины и партии. Беременную Зинаиду отправили в страшный лагерь, бросили на нары из неструганого дерева вместе с такими же бедолагами, продолжавшими искренне верить в торжество коммунизма на всей планете. Женщины, еще вчера разъезжавшие в автомобилях, носившие роскошные шубы и настоящие бриллианты, жены и дочери крупных военачальников, партийных работников и ученых, теперь возили тачки с землей, обрубали сучья у поваленных деревьев, давились в очереди за миской жидкой баланды… Замотанные в тряпье, с выбившимися из-под платков волосами, они напоминали картину Дантова ада: почти беззвучный стон стоял над лагерем.

Зинаиде приходилось хуже многих: хрупкая, изнеженная еврейка из семьи богатого ювелира, Зина была обречена на гибель, если бы не покровительство одного из лагерных начальников. Даже в убогих тряпках, без косметики и перманента, Зинаида была очень хороша собой: полногрудая, чего не могли скрыть даже бесформенные одеяния, с тонкой талией, с черными бровями-дугами и прекрасными глазами, она и в толпе привлекала мужское внимание. Мрачный, с бритой красной головой, мордатый, товарищ Серов молча затащил ее на диван.

Тут начинается темная страница истории Юры Славека. По рассказам Зинаиды, она попала в лагерь уже на сносях, месяце на третьем-четвертом, а потом родила мальчика в холодном медпункте, под руководством посаженного за растление малолетних профессора Айзенберга, ныне — фельдшера исправительно-трудового лагеря. Но Юра сомневался в честности матери. Скорее всего, он был сыном того самого крестьянина Серова, поставленного партией и народом на исключительно важный и ответственный пост начальника над заключенными. Поэтому и выжила Зинаида; поэтому и родился Юрик, довольно упитанный и крепкий малыш, которого не сразу отправили в детдом, как было принято в случае рождения вражеских детей, а около трех лет держали вблизи лагеря у местной женщины, игравшей роль няньки. Более того, у маленького Юрика были даже игрушки: деревянный самосвал, пирамидка с разноцветными кольцами, плюшевый медвежонок… Юра смутно помнил большого лысого человека в френче защитного цвета, тыкающего мальчугана пальцем в живот и грубо хохочущего от удовольствия, когда ребенок заходился тоненьким хихиканьем и писком. Людоед во френче рылся в карманах и доставал леденцы с налипшей на них табачной крошкой, куски белого рафинада и каменные прянички, протягивал их мальчику толстыми пальцами, улыбался… Нет, не мог начальник Серов вести себя так с чужим мальчишкой, с сыном пусть и красивой, но заключенной. Это голос крови заставлял жестокого начальника приходить в окрестную деревеньку и разглядывать плод своих утех, с удовольствием подмечая ямочку на подбородке, нос-картошечку, яркие голубые глазенки, точь-в-точь как у него самого…

Зинаиде смягчили режим, так что оставшиеся четыре года она провела в более мягких условиях.