Мясник (СИ)

Киев удивил ее не меньше, чем когда-то курорт на Южном берегу Крыма. До этого Наташа никогда не бывала в больших городах, видела их только по телевизору, и Киев представлялся ей чем-то огромным, оглушительным и крикливым, где-то даже страшным, наполненным людьми, говорящими на языке, который она не понимала. Киев действительно оказался очень большим; она с интересом смотрела на высоченные дома, рядом с которыми самые внушительные девятиэтажки ее города казались хилыми карликами, на просторные площади, длинные улицы, лестницы и массивные уличные фонари, пруды и фонтаны; она впервые в жизни увидела метро и настоящую большую реку. Стекло, бетон, металл… Повсюду стройки, реконструкции, переделки — Киев спешно подгонялся под европейские столичные стандарты и, судя по всему, в это вкладывались огромные деньги — кто-то из ее знакомых говорил, что именно поэтому в Украине такие мизерные пенсии. Но Киев не был шумным, шума в нем было не больше, чем в ее родном городе, он показался Наташе бормочущим, даже каким-то сонным, людей в нем было много, но они не носились по улицам, как она ожидала, а просто шли себе, и даже машины ездили так же, как и дома, без непрерывного рева моторов и гудков, просто их было больше, и, закрыв глаза, она могла бы без труда представить, что никуда из своего города и не уезжала. К своему удивлению, от киевлян Наташа слышала большей частью русскую речь. Потом она вспомнила, как Надя, съездив в украинскую столицу в 1999 году, иронично заметила, что киевские отцы так носятся со своей маниакальной идеей полной украинизации Крыма, а в Москве на Киевском вокзале украинской речи куда как больше, чем во всем Киеве.

Она не стала сразу же мчаться в Русановку, где жил Тарасенко, решив для начала немного освоиться в городе, чтобы вести себя более менее естественно и не шарахаться от каждого угла. Сняв комнату в Проещино у дальнего родственника — настолько дальнего, что мать, продиктовав ей адрес и имя, не смогла вспомнить фамилию, и немного отдохнув, Наташа отправилась в город. Родственник семидесяти двух лет, обрадованный не столько визитом родной крови, сколько прибавкой к мизерной пенсии, отдал ей вторые ключи от квартиры, нарисовал на бумажке план, как добраться до нужных ей мест, в котором не разобрался бы и опытный кладоискатель, и посоветовал не гулять допоздна. В свою очередь Наташа посоветовала ему не распространяться во дворе насчет ее приезда.

Надя рассказывала ей о Киеве, как о зеленом городе — городе в парке, но Надя была там весной, сейчас же на Наташу парки не произвели особого впечатления — просто много больших пространств с голыми деревьями, кустами и клумбами. Она побывала на Владимирской горке, о которой столько слышала, поглядела на самого Владимира, с грозным видом вонзающим огромный крест в низкое зимнее небо, на знаменитую гоголевскую реку, окутанную легкой дымкой, на Подол, на леса Пущи-Водицы. Ее изумило обилие церквей, ее изумили соборы — никогда ей еще не доводилось видеть таких огромных домов бога — и Наташа долго стояла и рядом с тринадцатиглавой, громоздящейся вширь Софией, и рядом с величественным Владимиром, так и не решившись зайти, смотрела на снующих людей, кажущихся маленькими и незначительными, хотя именно человеческими руками было создано то, что теперь наводило на мысль о величии и могуществе бога. Люди входили и выходили из огромных дверей, оставляя в соборе свои грехи, просьбы, большей частью нехитрые, — и Наташа буквально видела, как большинство из них просто ставят свечечку и тщательно обмахиваются крестными знамениями, выходя с твердым чувством исполненного долга. Глядя ввысь, она попыталась найти в себе что-то похожее на веру, хоть немного, но не нашла — если она и была, то после того, что случилось на дороге, после того, что случилось с Измайловыми и K°-вальчуками, после того, как она встретила людей, для которых убить — одна из самых простых вещей на свете — не осталось ничего. Боги проснулись, чтобы наказать только ее, а потом уснули снова, предоставив людям самим разбираться друг с другом, — у них были храмы и было с них довольно.

Отходя от Владимирского собора, Наташа хмуро подумала, что стала законченным циником. Может, цинизм и облегчал жизнь, упрощая ее, но ничего хорошего в этом не было. Она остановилась и обернулась, чтобы еще раз взглянуть на собор и… едва не столкнулась нос к носу с Тарасенко — он шел от собора в ее направлении, опустив голову и глядя себе под ноги. На его запястье болталась барсетка. Наташа отвернулась и как бы невзначай шмыгнула за толстый ствол дерева, удачно оказавшегося рядом. Тарасенко прошел мимо, не заметив ее. Подождав, пока он не отойдет достаточно далеко, она последовала за ним, размышляя над тем, что Алексей мог делать в соборе — насколько она его помнила, набожностью он не отличался. Благодарил Господа за удачно вырезанный аппендицит? Потом она вспомнила, что подруга Алексея говорила о предстоящем венчании — может, потому он и был здесь?

Вслед за Тарасенко она дошла до бульвара, потом спустилась к дороге, где тут же резко повернулась спиной, делая вид, что рассматривает витрину книжного магазина, потому что Тарасенко остановился возле блестящего серого «пассата» и, сняв перчатку, начал ногтем соскребать что-то с лобового стекла. Потом он обошел машину, открыл переднюю дверцу и сел. Она продолжала наблюдать за ним, глядя в витрину. Сзади он вряд ли смог бы ее узнать — волосы с проседью, которые Наташа так почему-то и не решилась снова покрасить, были надежно запрятаны под серую шапку, куртка и брюки самые обычные, какие носят сотни женщин с достатком, сильно не дотягивающим до среднего.

Подождав, пока «пассат» не тронется с места, Наташа подбежала к обочине и, минут десять безрезультатно махая рукой, все же остановила машину. Сев, она назвала водителю адрес Тарасенко. Отслеживать своего старого клиента она пока не собиралась — ей хотелось проверить верно ли Костино предупреждение.

По ее просьбе водитель остановил машину почти за квартал до нужного дома, и остальное расстояние Наташа прошла пешком, спрашивая дорогу у случайных прохожих. Она торопилась — уже начинало смеркаться. Нужный ей дом стоял буквой «п», охватывая большой двор, засаженный по центру молодыми каштанами. Несмотря на холод, во дворе было довольно людно — женщины с колясками, дети, группка пожилых мужчин, яростно о чем-то спорящих. На площадке стояло несколько машин. Не заходя во двор, Наташа села на скамейку неподалеку, за кустами, с которой двор хорошо просматривался, и принялась наблюдать. Вскоре приехал тарасенковский «пассат», остановился на площадке, въехав правыми колесами на бордюр, и из него выбрались сам Тарасенко и высокая светловолосая молодая женщина с портфельчиком и пухлой прозрачной папкой. Наташа подумала, что это, наверное, и есть Мила, его невеста, с которой она уже не раз говорила по телефону. Закрыв машину, Алексей и Мила направились к подъезду. Судя по их резким голосам, долетавшим до Наташи, они ссорились и ссорились серьезно. Алексей размахивал руками, что-то доказывая, Мила отвечала ему с возмущением и злостью, держась от него на подчеркнутой дистанции «я тебя не знаю», и что-то они не очень походили на людей, собирающихся вот-вот обвенчаться. Когда они скрылись в подъезде, Наташа долго смотрела им вслед, пытаясь понять, изменилось ли что-то в Алексее или нет. Потом она встряхнула головой и стала наблюдать за двором.

Наташа просидела на скамейке до тех пор, пока окончательно не стемнело, тщательно запоминая всех, кто сидел во дворе, бродил по нему, останавливался с кем-то поговорить — тех, кто так или иначе в нем задерживался. Она переписала номера машин, стоявших на площадке, у подъездов и у бордюра ближе к соседнему дому. Четыре из них вскоре уехали, остальные постепенно растворились в густеющей темноте, и вместе с ними серый «пассат», судя по всему, ночующий прямо на площадке, без гаража. Только тогда она ушла, еле передвигая замерзшие ноги, и, добравшись до дома, почти час оттаивала в горячей ванне, простуженным шепотом проклиная завтрашний день, который ей снова предстояло провести в наблюдении за тарасенковским двором.