Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета

Особым почетом окружила пани Амелия любовную лирику греческой поэтессы Сафо. Шедевры певицы с Лесбоса в разных переводах — польском, французском, немецком — обращали на себя внимание изысканным и полным вкуса наружным видом.

Отдельный уголок предназначался писателям-извращенцам, чья богатая приключениями эротическая жизнь нашла несколько приглушенное цензурой отражение в творчестве. Не все тут расположившееся пребывало на уровне искусства, книги отдельных авторов представляли специфический, так сказать, психиатрический интерес в качестве образцов разнообразных половых извращений.

Именно в этот укромный уголок и направила своего гостя пани Амелия. Рядом с писаниной прославленного дегенерата Захер-Мазоха соседствовали два тома, оправленные в красный сафьян. Ни имени автора, ни названия книги на корешке не было, издатель тоже скромненько укрылся внутри, от глаз подальше.

Помян вынул книгу и начал ее просматривать.

«Сто двадцать дней Содома, или Школа разврата» — прочитал он заглавие на первой странице. Звучит интригующе, подумал он, изучая фривольную, но прекрасно выполненную виньетку. Имя автора оказалось еще более интригующим — маркиз де Сад. Книга, которую он держал в руках, была библиографической редкостью. Запретное, анафеме преданное творение, отпечатанное в небольшом количестве экземпляров, продавалось тайком, в тесном кругу «проверенных и надежных». Легенда гласила, что автор писал его в заточении, в Бастилии, на узкой полоске бумаги длиной в 121 метр, ее потом удалось передать на волю, к великой утехе развратников и психопатов. Помян слышал о существовании этого опуса, но в руки он ему раньше не попадался.

Невольно повернувшись спиной к продолжающей играть Амелии, он принялся перелистывать книгу. Иллюстрации поражали своим безграничным цинизмом, текст, напрочь лишенный художественных достоинств, но внешне оформленный под «литературу», содержал историю весьма немудреную: несколько стареющих развратников, собравшись в уединенном, отрезанном от мира замке, проводят в нем сто двадцать дней, давая волю самым больным и извращенным своим желаниям. Автор, сам ярко выраженный психопат на сексуальной почве, задался целью втиснуть в свой «шедевр» все виды эротических извращений, какие только может вообразить себе больная фантазия.

Прочитав несколько фрагментов, Помян почувствовал скуку и отвращение — омерзительные сцены повторялись с небольшими вариациями и завершались одним и тем же… Потуги маркиза компенсировать отсутствие художественности половой эрудицией производили жалкое впечатление.

Он собрался было отложить книгу, но внимание его привлекла финальная иллюстрация, не вполне пристойная, но отменно выполненная. Склонившись над прекрасной гравюрой, изображавшей изощренную ласку, какой женщина одаривала сидящего на краю ее постели мужчину, он не заметил, как Амелия перестала играть, и пришел в себя, лишь почувствовав на своих плечах пару нежных рук и горячее женское дыхание на своем лице.

— Прекрасно сделано, не правда ли? — услышал он страстный шепот.

— Гравюра великолепная!

И, не в силах совладать с закипавшей кровью, он откинул назад голову и губами нашел ее рот…

Внезапно двери в комнату отворились и вошла Юстинка. Красивые черные глаза субретки остановились на них с выражением откровенного гнева.

— Ах! — процедила она сквозь зубы. — Прошу прощения. Не думала, что помешаю…

Помян был вне себя. Дерзость горничной переходила всякие границы. В глазах его потемнело, он сорвался с места. Но Амелия остановила его жестом.

— Laissez! — умоляюще шепнула она. — C’est mon affaire! Юстина, немедленно ступай к себе и ложись в постель, — приказала она горничной тоном до странности мягким, даже заискивающим. — И будь добра не входить в комнату, если тебя не звали. Запомни это на будущее.

Юстинка, казалось, не слышала слов хозяйки и продолжала стоять на пороге, буравя обоих злыми глазами. Наконец, испустив короткий истерический смешок, исчезла за дверью.

— Она вас ревнует, — брезгливо скривившись, заметил Помян после ухода служанки.

— Что за мысль! — энергично запротестовала Амелия, меняясь в лице под его взглядом. — Просто она слегка экзальтированна, в остальном же вполне нормальная девушка.

Он не ответил, не желая продолжать разговор на неприятную тему, но столь заманчиво начавшийся вечер был испорчен.

Тем не менее поцелуй открыл Помяну врата рая. В следующее же свидание Амелия отдалась ему безовсяких ужимок. Страстность ее дурманила, после нескольких часов бешеных ласк он вышел от нее опьяненный, с затуманенными блаженством глазами.

Начался период безумного, неправдоподобного счастья. Ему не хотелось верить, что можно быть таким счастливым с нелюбимой женщиной. Ибо на любовь их связь вовсе не походила. С его стороны была только страсть, возбуждаемая ее необычайным физическим обаянием, она же, из-за вдовства лишенная мужских ласк, дала полную волю своей приторможенной чувственности.

Но как только миновали первые восторги, Амелия вознамерилась занять главенствующую роль в их отношениях, пытаясь забрать бразды правления в свои руки. Тут, однако, она столкнулась с решительным и продуманным сопротивлением.

Незаметно разгоралась тайная, но ожесточенная борьба по двум направлениям: он, во-первых, не желал подчиняться ее эротическим капризам, во-вторых, ей никак не удавалось оторвать его от прежних жизненных интересов и целей и замкнуть в тесный круг сексуальных восторгов. Помян, хоть и был пылким любовником, в некоторых вещах оставался неуступчив и тверд. Лишь только Амелия пыталась преодолеть воздвигнутый им барьер, ее на полдороге останавливала невидимая сила. Особенно раздражало ее неисполнение любовником некоторых ее эротических требований. Все «воспитательные» попытки в этом отношении кончались ничем. Страсть Помяна, здоровая и естественная, стихийно противилась всяческим извращениям, оскорбляющим его мужское и человеческое достоинство. Амелия вынуждена была довольствоваться невинными суррогатами, символизирующими «настоящий секс». Несмотря на всю свою чувственную привязанность к ней, Помян твердо держался нормального курса.

Еще меньшим успехом венчались ее старания сбить его с избранной духовной дороги и затащить в вязкую трясину будней. Пренебрежение к его творчеству, упорное предпочтение суетной злобы дня он принимал с улыбкой снисхождения. Они же не любили друг друга, их связывала только постель — при чем тут ее участие или ее мнение? Он был благодарен ей за ощущение полноты жизни, за усиленное биение пульса, вызываемые ее страстностью. Чего еще можно было требовать от этой женщины?

Ничего. Решительно ничего.

Даже времени она не сумела у него похитить, драгоценного времени, которым он, художник, умел пользоваться столь искусно. Несмотря на усиленные старания, Амелия не смогла заполнить собой каждый его час, каждую минуту. Он остался самим собой, воспротивившись опасной экспансии: ее заразительной порочности не удалось перекинуться на него. Женское тщеславие Амелии было глубоко уязвлено, однако физическое влечение к любовнику и неохота завязывать новый роман пока что удерживали ее от гневных вспышек. Но ситуация обострялась от недели к неделе, и столкновение делалось неизбежным. В один из последних дней августа дело дошло до ссоры.

Помян в этот день пребывал в отменном настроении. Последняя его повесть была очень радушно принята критикой, и в утреннем номере одной из газет появилась восторженная рецензия. Амелия, эту газету выписывающая, рецензию, разумеется, прочитала, но не обмолвилась об этом ни словом, обходя упорным молчанием его успех. Он тоже не стал обсуждать с ней приятную новость, направив разговор в иное русло. Но радости своей не скрывал, что явно портило настроение любовнице, — несколько раз он ловил на себе ее разгневанный взгляд.

Часам к семи, однако, враждебность прекрасной дамы улетучилась, и она сама предложила ему пройти в роскошную спальню.

Словно вознаграждая его за недавний холод, Амелия в этот вечер была особенно обольстительна. Когда, крепко оплетенная его руками и ногами, она третий раз взимала с него любовную дань, по ее пылающему телу волной прошла спазматическая дрожь, а из груди вырвалось тихое рыдание. Она плакала от наслаждения… Прижав губы к ее груди, он страстно водил ими по нежной коже…