Жизнь мальчишки (др. перевод)

— Я и не думал над ним издеваться!

— Убирайся в дом! — неожиданно заорала миссис Кюрлис на Немо и сильно пихнула его в спину по направлению к крыльцу.

— Мне нушно идти, — сказал Немо, стараясь сохранить видимость достоинства. — Ишвини, Кори.

Сетчатая дверь затворилась за его спиной. Потом с окончательным, финальным стуком захлопнулась и внутренняя дверь.

Птицы продолжали щебетать, глупые и веселые в своем пернатом счастье. Я стоял на зеленой лужайке Кюрлисов, моя черная тень лежала на сочной траве как выжженный след. Я увидел, как на окнах, выходящих на улицу, опустились жалюзи. Не о чем было больше говорить и делать больше было нечего. Я повернулся, оседлал Ракету и покатил к дому.

Когда я ехал домой и летний душистый воздух бил мне в лицо, а позади меня заходились пылевые вихри, мне пришло в голову, что не все тюрьмы на свете похожи на мрачные серые здания со сторожевыми вышками по бокам и забором из колючей проволоки. Некоторые тюрьмы имеют вид обычных домов с закрытыми жалюзи, не пропускающими внутрь ни единого луча солнечного света. Некоторые тюрьмы — это клетки из «хрупких» костей, украшенные кружевными воротниками в красных горошках. Невозможно сказать, что за тюрьму вы видите перед собой, до тех пор, пока вы не узнаете, что за узник томится внутри. Такие мысли ровной чередой проходили в моем сознании. Вдруг Ракета резко вильнул в сторону, чтобы избежать столкновения с нагим Верноном Такстером, уверенной походкой направлявшимся куда-то. Уверен, что золотой глаз Ракеты мигнул от удивления при виде мужчины, разгуливающего по мирному городу голышом.

Прошел июль, похожий на сон в летний полдень. Все эти дни я занимался, как у нас говорили, «ничегонеделанием». Джонни Вильсон поправился и не принимал больше таблеток от головокружения. Ему разрешили присоединиться ко мне, Дэви Рэю и Бену и участвовать в вылазках в окрестностях. Но Джонни было наказано вести себя осторожно и не ввязываться в опасные приключения, потому что, по словам дока Пэрриша, травмы головы проходят очень долго и требуют пристального внимания и осторожности в течение многих месяцев. Джонни и прежде был самым тихим и спокойным из нас, а теперь, я заметил, его движения еще больше замедлились, каждый его шаг стал продуманным и очень экономным. Обычное место Джонни стало в хвосте нашей велосипедной гонки, даже позади неуклюжего толстяка Бона. С тех пор как Брэнлины избили его почти до бессознательного состояния, Джонни словно прибавилось несколько лет; он как будто отдалился от нас и держался особняком, но что в точности происходило внутри него, было трудно объяснить. Я думаю, перемены в Джонни были связаны с тем, что ему довелось вкусить горьких плодов боли и обиды больше всех нас и часть того волшебного беззаботного взгляда на мир, что отличает детей от взрослых, исчезла, и теперь, как бы он ни налегал на педали своего велика, ему было ни за что не догнать это волшебство. В свои юные годы Джонни на мгновение заглянул в черную дыру смерти, в которой отчетливо увидел то, что нам, его беспечным друзьям, могло только туманно пригрезиться в самые грустные минуты. Он увидел, как летнее солнце льет свои лучи на Землю, на которую уже не ступит его нога.

Мы сидели в тени Ледяного Дома, обдуваемые несшейся из его снежных легких — морозильных камер — прохладой, и говорили о смерти. Первым тему поднял Дэви Рэй, поведавший нам, что не далее как вчера его отец сбил на дороге кошку; когда они приехали домой, часть внутренностей кошки все еще была прилеплена к передней шине. «У собак и котов собственные небеса», — согласились мы. «Интересно, есть ли у них свой ад?» — спросили мы друг друга. «Нет, — таково было мнение Бена, — потому что звери не грешат». «А как быть, когда собака бесится и кусает всех направо и налево, после чего ее приходится усыпить? — поинтересовался Дэви Рэй. — Разве это не смертный грех?» Но этот вопрос только породил у нас другие вопросы.

— Иногда, — сказал Джонни, который сидел под деревом, опираясь спиной на его ствол, — я смотрю на свои наконечники и мне очень хочется узнать, кто их сделал. Я пытаюсь представить, как выглядят призраки давно умерших воинов; может, они до сих пор ходят где-то здесь, вокруг нас. Может, они ищут свои потерянные стрелы. Их стрел больше нет, потому что они все у меня.

— Ну ты даешь! — вскричал Бен. — Никаких призраков нет и не было, все это сказки! Верно, Кори?

Я пожал плечами. Я никому еще не рассказывал о Полуночной Моне, с которой я встретился на дороге в лесу. Если мои приятели не захотели верить в то, как я одолел Старого Мозеса, воткнув ему в глотку метлу, то в водителя-призрака на призрачной машине они не поверят ни за что. Нечего и пробовать.

— Отец говорит, что Первоснег — призрак. Он существует на самом деле, — подал голос Дэви. — Первоснег — призрак, поэтому никто не может его подстрелить. Потому что он и без того давно мертвый.

— Никаких призраков нет, все это треп, — упрямо продолжал гнуть свое Бен. — Никаких призраков нет, и Первоснега твоего тоже нет.

— Нет есть! — Дэви был готов защищать легенду до последнего. — Отец говорил, что наш дед однажды видел Первоснега своими глазами, давно, когда был таким же, как мы. А еще отец говорит, что он знает человека с бумагорезки, который тоже видел Первоснега! Тот человек сказал, что сам видел Первоснега на опушке леса — такой огромный белый оленище, рога — почти до макушек деревьев! Представить страшно. Этот человек как раз шел на охоту, и у него с собой было ружье. Не успел он вскинуть ружье, прицелиться и выстрелить, как Первоснег уже ускакал прочь, да так быстро, что пуля не смогла его догнать!

— Все. Это. Враки, — упрямо твердил Бен. — Призраков не бывает!

— Бывает!

— Не бывает!

— Бывает!

— Не бывает!

— Бывает!

— Не бывает!

В таком стиле наша дискуссия длилась весь день. Я запустил шишкой Бену в живот, и тот взвыл от негодования, вызвав всеобщий смех. Первоснег был легендой, тайной и главным трофеем всего охотничьего сообщества Зефира. Как утверждало предание, где-то в чаще леса, раскинувшегося между Зефиром и Юнион-Тауном, обитал огромный белоснежный олень с рогами до того большими и раскидистыми, что при желании к ним можно было привязать качели и свободно качаться, как на ветвях дуба. Каждый год в начале охотничьего сезона один-два человека обычно видели Первоснега, и каждый раз ему приписывались необыкновенная подвижность и таинственное умение уклоняться от пуль благодаря могучим прыжкам, моментально уносящим его от самых быстрых пуль в глубины лиственной и хвойной обители. Первоснега обкладывали целыми охотничьими бригадами, на него устраивали специальные облавы — но облавы всякий раз возвращались ни с чем, только с рассказами о следах гигантских копыт на первом снегу и свежесодранной коре на уровне выше человеческого роста, там, где рога Первоснега задевали деревья. Белого оленя было невозможно добыть. Думаю, на самом деле никто из охотников и не пытался попасть в Первоснега, потому что белый олень-гигант был для них символом всего удивительного, прекрасного и недостижимого, чем был богат наш лес, но что составляло также основу жизни. Первоснег был тем, что во все времена находилось между летом и началом осеннего охотничьего сезона. Первоснег был вечной молодостью, связующей нитью между дедами, отцами и сыновьями, великим ожиданием будущей охоты, дикой природой, которая никогда не покорится человеку. Мой отец никогда не увлекался охотой; легенда о Первоснеге редко звучала в нашей семье, в отличие от семьи Дэви Рэя, у отца которого, стоило только ударить первому утреннему морозцу, всегда стоял наготове «Ремингтон»

— В этом году отец обещал взять меня с собой на охоту, — сообщил нам Дэви Рэй. — Он твердо обещал мне. Посмотрим, кто будет смеяться последним, когда мы в ноябре принесем с охоты Первоснега.

Я глубоко сомневался в том, что, увидев Первоснега, Дэви Рэй или его отец решатся нажать на курок. У Дэви было собственное небольшое ружье для подростков, из которого он иногда стрелял по воробьям. Ни разу он ни одного воробья не подстрелил.