Страна клыков и когтей

Однако полностью его болезнь на интервью не спишешь. Оно было уже несколько месяцев назад, и хотя Принц уже тогда вел себя странно, на время эти странности исчезли. После него он ездил брать интервью в Россию, встречался с парой знаменитостей на Западном побережье. В следующий раз, когда он попался мне на глаза (кажется, это было в марте), вид у него был настороженный, и мне показалось, что за это время рассудок у него пошатнулся. Наша жизнь утомит любого и, надо думать, Принца она доконала. Но никто, включая меня самого, не хочет ему говорить, что это заболевание смертельно — что любая жизнь неизбежно кончается. Никто не хочет принести дурные вести о том, что даже любимчикам публики рано или поздно придется подумать о жизни без телекамер.

И вот, пожалуйста, я снова меняю суждения на ходу, жду очередного пугающего звонка, шепота из телефонной трубки. Я думаю, что его возраст или душевное здоровье тут ни при чем.

Господи, опять звонит телефон.

Я попытаюсь воспроизвести наш безумный разговор, хоть и не уверен, что мне это удастся.

— Остин?

— Да, Эдвард.

— Слава Богу, ты еще тут.

— Куда бы я мог деться?

Долгое молчание.

— Ты в кабинете один?

— Да.

— Слава Богу. Нельзя, чтобы нас подслушали.

Снова молчание.

— Почему бы тебе не выйти, Эд?

— Исключено. Исключено!

— Всего на пару минут…

— Черт побери, Тротта, ты сейчас с ним?

— С кем?

— С тем старым долбаным евреем. Я так и знал.

— С Бобом? Да брось.

Молчание напряженное, но не долгое.

— Я тебе говорил, что в бою на Гвадалканале у меня на глазах восемнадцать человек разнесло на куски снарядом из стопятидесятимиллиметровой пушки?

— Ты никогда не был на Гвадалканале, Эд.

— Много ты знаешь! Я вижу их лица. Я прямо сейчас слышу их голоса.

Тут я запнулся, меня осенило.

— Ты буквально видишь и слышишь их?

Никакого ответа.

— Это очень важно, Эд, потому что ты рассказывал, что всю войну твоя часть стояла в Хэнфорде, штат Вашингтон, где ты работал инженером на «Манхэттенском проекте» [14].

— Я был десантником.

— Никаким десантником ты не был, Эд. Лица, которые ты видишь, голоса, которые ты слышишь, — все ложь. Кто-то насылает на тебя галлюцинации.

Он странно поперхнулся, будто старался подавить взрыв возражения.

— Ты сейчас договоришься до того, что меня не было на «Индианаполисе» [15].

— Тебя там не было, Эд.

Он бросил трубку.

Сейчас я вспоминаю этот разговор, и во мне нарастает уверенность. Все дело в той встрече с преступником. Тогда он сказал, что Торгу сделал ему предложение, но умолчал, в чем оно заключалось. С тех пор все бессонные ночи я спрашиваю себя, что это могло быть за предложение. Признаюсь, я не просто заинтригован ради Принца. Меня беспокою я сам. Что такого мог предложить этот человек Эдварду Принцу? И что важнее, согласился ли Принц? В душе я верю, что он согласился, но это чистой воды домысел и, следовательно, плохая журналистика и, соответственно, позор. Тем не менее я верю, что Принц согласился и до сих пор за это расплачивается.

Но на что он согласился? Я спрашиваю снова и снова. Он пропускает мой вопрос мимо ушей. Ну, вот опять телефон.

Сейчас раннее утро, и, судя по расписанию, день будет занятой, это хорошо. Меня слишком расстраивают наши странности. У меня за окном солнце льет свет на Гудзон. Стоит жара не по сезону, миллионы кондиционеров города выбиваются из сил. Давящая духота. Небо нависло слишком низко. Но в офисах прохладно, за что я благодарен — сейчас они в тени, как низ симпатичного валуна.

Сезон заканчивается, осталось лишь два выпуска, и больше половины сюжетов — повторы. Самая лучшая пора в году, особенно если учесть, что сам я выполнил свою квоту, а мои продюсеры уже начали снимать материал для следующего сезона. Можно уехать в отпуск, доподлинно зная, что наступит август, когда все вернутся и я смогу окунуться в работу, словно в неглубокий пруд — без тени забот или дискомфорта. И даже лучше — следующий сезон начнется с нежданной радости. Как мне сказали, сегодня вернется и приступит к своим обязанностям наша мисс Харкер. Она уже заказала билеты в Монтану на начало июня, чтобы поговорить с парой потенциальных персонажей для сюжета «Неонацисты в тюрьме», своего первого в качестве продюсера. К всеобщему ужасу, я дал ей работу Уильяма Локайера и уволил того, кого временно взяли ему на замену.

Если забыть про Принца и еще несколько неотвязных странностей (болезнь, как будто распространившуюся среди монтажеров, самоубийства, технические проблемы, устранить которые не удалось никакими силами и затратами сети), могу честно сказать, что я уже год так хорошо себя не чувствовал. Возвращение девочки меня возродило. Даже боли в спине не так мучают. Через месяц я уже буду на юге Франции и весь жалкий гадкий год задним числом покажется какими-нибудь anni horribili [16], которые время от времени выпадают.

И еще одна мелкая неприятность. Этот мальчишка Биверс выкрутил руки Пич, чтобы она уговорила меня с ним встретиться. Уверен, он хочет попросить о месте ассистента продюсера, хочет работать с Эвангелиной, но просто он не в моем вкусе. Во-первых, я всегда считал, что лучшие ассистенты продюсера получаются из женщин. А во-вторых, в этом молодом человеке есть какой-то затхлый душок кинематографа. У меня такое чувство, что целлулоида в темноте он насмотрелся больше, чем следовало бы нормальному человеку. Тем не менее в духе этого ясного нового дня я его выслушаю.

Как же быстро тьма поглощает свет. Жаль, что я вообще впустил эту тварь к себе в кабинет. Разумеется, вскоре после его ухода зазвонил телефон.

Опять Принц, опять бормочет, опять несет еще более горячечный бред, дескать, я собираюсь его предать, и я не должен его предавать, и предложение было сделано ему одному, и если я приму его, то он, Принц, сочтет это личным оскорблением. На сей раз я бросил трубку первым.

Скорей бы пришла Эвангелина. Один лишь ее вид вернет мне равновесие. Она всегда на меня так действует. Как-то мы встретились за ленчем, вскоре после ее возвращения из Румынии, и в ней появилось нечто отрезвленное, меланхоличное, я такого раньше за ней не замечал, но она сидела передо мной — живое свидетельство того, что чудеса возможны. Даже в свете болезни ее жениха она держалась молодцом, и за копченой лососиной со сметаной и каперсами в кафе «Сабарски» сообщила мне с ноткой былой шаловливости, что свадьба действительно состоится, хотя дата еще не определена. Я едва не расплакался. Судьба спасла от погибели две юные жизни, и я испытал прилив надежды, ощущение всеобщего обновления в дыхании весны, видимое невооруженным глазом в буйстве зелени в сквере на Пятой авеню.

С тех пор я виделся с Эвангелиной дважды, и оба раза ее близость сказывалась целительно. Будь я глупее, назвал бы это чувство любовью; возможно, это чувство сродни тому, какое испытывает к дочери отец. Но сегодня ее что-то задержало, и мне самому пришлось разбираться с чумной крысой Биверсом. Но не стоит брюзжать. Сейчас на все есть причина. Нас подхватило ветром катастрофы, план которой задуман кем-то, кто желает нам зла. Боб Роджерс винит во всем сеть, но он ошибается. Это уже далеко не интриги администрации. Таково мое убеждение. Бред Принца не просто тревожит. Он — марш армий в планах нашего врага, и в нем содержится ключ к сути происходящего. То же относится к беседе, которая только что состоялась у меня с Биверсом. Вспоминая ее, я уже вижу наметки того, что не давало мне покоя с того самого момента, как пытался покончить с собой жених Эвангелины. Биверс мне, возможно, и не нравится, но тем не менее я у него в долгу, ведь он пролил свет на одну из причин моего смутного беспокойства. Это названия. Болезнь передается через названия. Но я забегаю вперед.