Спящий в песках

Залюбовавшись невиданными мною доселе редкостями, я забыл обо всем и, разумеется, был в конце концов застигнут «на месте преступления». К счастью, хозяева дома, увидев мои сияющие восторгом глаза, проявили доброту и снисхождение и не стали меня наказывать. Напротив, они сочли, что интерес к искусству и старине заслуживает поощрения.

На протяжении нескольких следующих лет я упорно учился, и знакомство с египетским искусством пробудило во мне страстное желание побывать в стране, обладающей столь древней историей. Как горько сожалел я в ту пору о своей бедности и отсутствии настоящего систематического образования, которое никак не могли заменить поверхностные знания, полученные самостоятельно – главным образом при изучении литературы и художественных произведений, имевшихся в Дидлингтон-Холле. Однако случилось так, что в семнадцатилетнем возрасте мне удалось-таки осуществить заветную мечту – и именно благодаря навыкам рисовальщика. Перед археологической экспедицией, отправлявшейся в Египет, была поставлена задача тщательно осмотреть и по возможности скопировать росписи, покрывавшие стены древнейших сооружений, дабы сохранить бесценные шедевры искусства для потомков, прежде чем они осыплются и превратятся в пыль. Рекомендаций, данных моими добрыми покровителями, оказалось достаточно, чтобы я оказался в составе этой экспедиции. Разумеется, не в качестве непосредственного участника раскопок – это требовало специальных познаний, – а в роли скромного копииста.

Так я впервые ступил на землю, о которой столь долго мечтал, и впервые перешагнул порог древней гробницы. Боже, какие потрясающие росписи я там увидел! Однако и второе, и третье, и множество последующих захоронений – все, где мне довелось побывать, тоже не принесли разочарования: они виделись мне нескончаемыми галереями красоты и чудес. Стоя в подземной камере, освещенной лишь дрожащим светом единственного факела, я испытывал те же эмоции, что и несколькими годами ранее, когда воочию увидел собрание артефактов в Дидлингтон-Холле, но только тысячекратно усиленные. Ведь теперь я стоял там, где некогда пребывали сами древние творцы этих чудес, и осознание данного факта производило на меня даже более сильное впечатление, чем можно было ожидать. Я ощущал себя пребывавшим вне времени, словно меня и удивительных мастеров далекой древности не разделяла долгая череда минувших столетий. Казалось, что фигуры на стене были нарисованы только вчера, а иногда они будто оживали перед моими глазами.

Мне вспоминается один весьма показательный случай, в котором, если можно так выразиться, сфокусировались все чувства, которые я тогда испытывал. Как-то раз, закончив копировать настенное изображение удода, я направился к выходу из гробницы и вдруг, к величайшему своему изумлению, увидел ту же самую птицу, но только... живую. Весь ее облик, хохолок на голове, поза, угол поворота головы в точности совпадали с теми, что я только что рисовал. Это совпадение ошеломило меня, но еще большее потрясение я испытал, когда в ответ на мой взволнованный рассказ о случившемся наш руководитель мистер Перси Ньюберри сообщил, что древние приписывали удоду магические свойства. Я, помнится, ответил, что вполне могу в это поверить, ибо и сам ощутил некое прикосновение магии. Мысль о том, что и я, и художник, живший четыре тысячи лет назад, могли наблюдать и изображать совершенно одинаковых птиц, изумила меня. Я ощущал свою сопричастность былому, неразрывную связь настоящего с давним прошлым. Все это воодушевляло меня, побуждая работать еще более старательно, а моя увлеченность Древним Египтом и желание проникнуть в его тайны становились еще сильнее. Тщательно копируя древние изображения, я не уставал поражаться тому, какими знакомыми – и в то же время странными, призрачными – они казались.

Как-то раз я поделился этими наблюдениями с мистером Ньюберри, и тот, пристально глядя мне в глаза, поинтересовался, как я объясняю для себя данный феномен. Поразмыслив, я ответил, что дело, скорее всего, в нашем подходе к формализму в искусстве древних: с одной стороны, мы научились понимать его условность, но с другой – это понимание не делает его в наших глазах менее экзотическим.

Ньюберри медленно кивнул.

– И все же, – сказал он, – еще более странным мне видится то египетское искусство, которое радикально порвало с этой условностью. Некоторые именуют этот стиль «жизнеподобным» или «реалистичным», но я... – Он помолчал и поморщился. – Я предпочитаю называть его... абсурдным, фантастическим... гротескным, если хотите.

– Вот как? – Меня это заинтересовало.

– Именно так, – решительно подтвердил Ньюберри, а когда я вознамерился задать ему еще один вопрос, резко поднялся на ноги. – Абсурдным и фантастическим! – повторил он, и ушел, оставив меня в растерянности.

Я проводил его озадаченным взглядом. Столь разительная перемена настроения Ньюберри и поспешный уход не могли не удивить, ибо наш руководитель отличался добродушием и общительностью. Я невольно задумался о природе искусства, которое произвело на него столь странное впечатление, однако приставать к нему с новыми расспросами не решился, а сам он на эту тему больше на заговаривал. Тем не менее по прошествии немалого времени, в канун Рождества, когда в нашей работе намечался перерыв, Ньюберри подошел ко мне и поинтересовался, не желаю ли я совершить небольшое путешествие по пустыне. До тех пор я не выезжал за пределы прибрежной полосы Нила и, разумеется, принял столь заманчивое предложение с радостью. Польстило мне и то, что мистер Ньюберри выделил меня среди прочих, ибо двое моих коллег-копиистов приглашения не получили. Более того, мне даже было велено ничего не говорить им о предстоящей поездке. Впрочем, степень оказанного мне доверия переоценивать не стоило: в ответ на вопрос, куда именно мы направляемся, мистер Ньюберри лишь слегка постучал пальцем по носу и отделался одним словом: – Увидите.

В тот же день мы отправились в путь. Ехать пришлось на верблюдах, а поскольку до сих пор мне никогда не приходилось передвигаться на этих животных, очень скоро у меня не осталось ни единой косточки, которая бы не болела.

От Ньюберри мое состояние, разумеется, не укрылось, и он в утешение пообещал вскоре показать мне нечто такое, что заставит мигом позабыть обо всех болячках. Однако все попытки узнать об этом побольше ни к чему не привели: мистер Ньюберри лишь усмехался, направляя своего верблюда все вперед и вперед.

Качаясь и подскакивая на спинах животных, мы продвигались по пыльной тропе, а затем, оставив позади прибрежные пальмовые рощи, свернули в сторону и начали углубляться в пески. Меня поразило, сколь быстро преобразился пейзаж: только что нас окружали деревья, возделанные поля и луга, на которых пасся скот, а в следующий момент вокруг не осталось ничего, кроме камней и песка. Порой порыв жаркого ветра взметал с верхушек барханов песчаную взвесь, но все остальное время вокруг царила мертвая тишина и ландшафт поражал своей неподвижностью. Казалось, будто мир живых остался позади. Глядя на жгучие пески, я сразу понял, почему древние египтяне считали их красновато-рыжую окраску цветом зла.

Дикая, каменистая и безжизненная местность, по которой мы ехали, безусловно могла служить подходящим местом обитания для всякого рода демонов и зловредных духов, и когда с уступа одного из утесов перед нами вновь открылась панорама Нила, спокойно несущего свои воды в окружении зеленых полей и деревьев, я, должен признаться, испытал некоторое облегчение. Мы следовали вдоль кряжа, пока его изгиб не увел нас прочь от реки. Как оказалось, полумесяц скал образовывал нечто вроде естественного амфитеатра, окаймлявшего песчаную равнину. На первый взгляд в ней не было ничего примечательного – лишь чахлые, низкорослые кусты да жалкие галечные холмики. Однако я почти сразу заметил, что в центре равнины копошатся в песке одетые в белое рабочие, а поодаль видны неказистые глинобитные хижины.

Мы начали спускаться с утесов, и я, не в силах больше сдерживать любопытство, стал настоятельно расспрашивать Ньюберри о том, куда он меня привез.