Семь храмов

Дерзость и прямолинейность, отличавшие в подобного рода делах моих соучеников, отпугивали меня, хотя я им и завидовал. Мне казалось, я изначально был поставлен в невыгодные условия уже самим своим именем, я даже представиться толком не мог, а ведь имя — это первое, что следует сообщить близкому человеку. Я сторонился людей, но меня это не слишком угнетало, потому что множество их я скрывал в себе! Со временем я научился выносить окружающих — либо внушил себе, что научился. И я очень много читал.

В гимназии я стал называть себя К. Поначалу все любопытствовали, а потом смирились с инициалом и согласились обращаться ко мне таким образом, в конце концов это было куда короче, чем звательный падеж моего имени. Все равно в их глазах красная цена мне и была как раз эта единственная буква. Учился я плохо, ухудшая своими результатами показатели физико-математического класса, а это сурово каралось. Я принадлежал к числу самых отстающих, мне не однажды говорилось, чтобы я по собственной воле ушел из школы. Меня привлекали иностранные языки, но в класс с их углубленным изучением я так и не попал — тех, кто, подобно мне, безуспешно пытался победить уравнения с двумя неизвестными, было слишком много. Трудный материал — логарифмы, интегралы или же задачи по аналитической геометрии — пролетал мимо меня подобно автобусу с болтающими азиатами: я видел, как он подъезжает, и намеревался вскочить на подножку, но автобус лишь замедлял ход, а я так и не отваживался на прыжок. Мне оставалось только глядеть, как он скрывается за поворотом.

Каждый год я был готов к тому, чтобы провалиться на экзаменах по точным наукам, мои знания настолько удручали учителей, что они махнули на меня рукой и говорили, чтобы после выпускных испытаний, если, разумеется, я их выдержу, я не вздумал учиться дальше. Ужас и мания преследования, развившаяся у меня из-за кошмарных оценок, а также отцовские причитания, что я должен был в свое время поступать в военное училище, которое может закончить любой дурак, гнали меня в край, лежащий между Чешским Раем и Чешской возвышенностью. Его поразительное безразличие к миру, к жестокостям двадцатого столетия, не исчезнувшее даже после того, как в середине века он сыграл в истории страны столь кровавую роль, я принимал с благодарностью и полагал знаком особой милости.

Я не относился к природе бесстрастно, лес казался мне пустым и всегда наводил на меня уныние. Я любил камни в том краю, камни, обработанные некогда людьми, использовавшими Божью архитектуру и приспособившими ее под свои нужды. В каменные жилища давно сгинувших князей я сбегал зимой, когда все спит, летом, когда окрестности оглашались гомоном экскурсантов, и даже весной, когда камни оттаивают, выдавая свои тайны, но больше всего мне нравилось навещать руины с поэтическими названиями Бездез, Квитков, Милштейн, Девин, Слоуп, Ронов, Берштейн или Дуба [9] осенью, потому что в это время года камни бывают наиболее откровенны, стоит только приложить к ним ладонь и прислушаться. Меня это не удивляло. Сызмальства я считал это вполне естественным.

Занимать какую-нибудь должность в школьных организациях я никогда не стремился, а учился не так прилежно, чтобы меня куда-то выдвинули. Уважение учительского коллектива заслужил с помощью стенных газет, мало того — они спасли меня от исключения. Разноцветные лозунги, напоминающие об очередной годовщине социалистического государства, для нас старательно рисовал и даже собственноручно пришпиливал к стене классный руководитель, которого сменил потом ответственный за стенную газету, выбранный из числа лучших учеников. Я помню, это занятие вовсе не было по душе целеустремленному юноше, но когда над его прилежностью начинали смеяться, он защищался, говоря, что ему это зачтется при поступлении в институт.

Хотя меня никто и не просил, я все-таки тоже попробовал себя на этом поприще. Подготовил выставку рисунков Махи, [10] изображавших чешские замки, на это у меня ушло немало зимних вечеров. Под репродукциями я разместил пояснения и краткое содержание самых известных легенд, касавшихся того или иного замка. Если легенды не находилось, то выдумывал ее сам или же брал любую другую. Все они были донельзя кровавыми. Под взглядами пораженных одноклассников я открыл свою выставку — рядом со стенной газетой, посвященной победоносному февралю. Прозвенел звонок, и кто-то посоветовал мне снять мое творение, чтобы не прослыть провокатором. Однако я не послушался.

Тут вошел наш классный руководитель. Сразу заметив выставку, он подошел к ней, надел очки и внимательно рассмотрел один рисунок за другим и прочел все сопроводительные подписи. Потом снял очки, повернулся к нам и спокойно спросил, кто это сделал и зачем. Я поднялся и сказал первое, что пришло мне в голову: хотел, мол, таким образом отметить юбилей посещения Махой города Млада-Болеслав. Учитель заметно растерялся, но никто из учеников не захихикал, и тогда он поинтересовался, чем же именно привлекло меня это событие. Я ответил, что Карел Гинек Маха был совершенно очарован названием скалы, располагавшейся в его времена сразу за городской чертой: Гробы. Он провел на этой скале целую ночь, а потом даже написал рассказ. Эту скалу совсем недавно взорвали, она мешала строительству нового жилого массива, вот я и хотел напомнить о ней своим одноклассникам. Учитель долго и внимательно глядел на меня, а потом решил поверить. В конце урока он меня похвалил, и я страшно возгордился. Ничего удивительного: это была первая похвала в моей жизни.

Учитель рассказал о моей инициативе на педсовете и попросил директора, чтобы тот отнесся к ней как к заявке на участие нашего класса в некоем районном конкурсе. Мне поручили регулярно устраивать тематические выставки и намекнули, что мои перспективы на учебу в университете не столь мрачны, как представлялось ранее. Возможно, я и получу рекомендацию.

Стенные газеты с историями и картинками, «комиксы», как их в шутку называли, быстро меня прославили. Одноклассники считали меня подлизой и выскочкой, учителя — прихвостнем директора. И только один-единственный человек действительно ценил мой труд: преподаватель истории Нетршеск. Как-то он сказал мне, что хоть я и любуюсь прошлым и даже — чтобы быть точным — попросту несусь к нему сломя голову с неуместно некритичным, до опасного идеализирующим восторгом, он видит, что интерес мой искренний. Его слова растрогали меня, и я устыдился в душе, потому что знал истинную цель, которую преследовал своей деятельностью. Лекции Нетршеска по античности я всегда слушал с раскрытым ртом, а европейское Средневековье заставило меня вспыхнуть, как пропитанный смолой факел. Я учился в три раза лучше, чем надо было для пятерки, скоро уже знал примерно столько же, сколько студенты-историки. Перед всем классом Нетршеск спрашивал мое мнение о роли цехов каменщиков в тринадцатом веке, о чувстве ответственности тогдашнего человека за первородный грех, о смысле формальных изысков в искусстве пламенеющей готики, о насилии и галантности как знаковых определяющих средневекового менталитета. Я был благодарен ему за это. Я с воодушевлением делал доклады, которые писал ночами, а иногда даже подменял учителя и проводил что-то вроде семинаров. Он значил для меня больше, чем любой другой человек, я был предан ему всей душой. Он подарил мне надежду на то, что я не зря родился на свет.

Но чем больше читал я книги, тем меньше интересовался прямыми свидетельствами прошлого, которыми дарили меня камни. Наверное, в те дни и пустила корни измена. Сегодня, когда взгляд мой устремлен только в прошлое, я могу это объяснить: в отроческие годы я бежал от самого себя, сойдя с пути, уготованного мне судьбой. И тогда судьба вмешалась и вернула меня на место. Но не сразу, а со временем, чтобы я не мог с ходу разгадать ее замысел.

Нетршеск отплатил мне вот чем: он женился на девушке, некогда учившейся у него, девушке, которая была всего на три года старше меня и на сорок лет моложе его. Немыслимый союз, и все же они заключили его, несмотря на все мое отчаяние. Желая избежать мещанских насмешек и моих немых упреков, он перебрался в Прагу, и я опять остался один в целом городе. Нам прислали другого историка, священника, который в пятидесятые годы отрекся от своего прошлого ради изучения истории. Он был специалистом по рабочему движению, прочее его не занимало.