Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра

Нет… Нет!!!… Ведь у меня на груди ее письмо, ее прощальное письмо — три жестоких слова! И это явь, страшная в своей простоте явь!…

Из кошмара, из мрачных лабиринтов сна я вынес на свет дня одну-единственную реликвию — три слова письма…

Конец

Осень и зима 1922 года

Стефан Грабинский и мировоззрение мага

Его сжатая, холодная манера письма выдает человека с классическим стилеисповеданием. Предпочитает точность эпитетов, но не чуждается известного образного маньеризма. Никаких попыток специального возбуждения читательского интереса, никаких баобабов и колибри в мрачном, скудном, относительно северном пространстве рассказа. Некоторые тексты напоминают Эдгара По, остальные не напоминают никого. Произведения Стефана Грабинского (1887 — 1936) входят практически во все европейские и американские антологии фантастической литературы, но, насколько можно судить, при жизни он не имел у себя на родине, в Польше, особой популярности. Впоследствии ситуация изменилась. В предисловии к относительно недавнему польскому изданию можно прочесть о его творчестве следующее: «Это был новый тон, какого польская литература до Грабинского не знала. Удивительная необычность и оригинальность этой прозы — несомненно некое существенное расширение достижений и успехов польской литературы и одновременно приближение к универсальным мотивам и ценностям мировой беллетристики». Небогато, но автора предисловия можно понять: Грабинского трудно втиснуть в польский литературный процесс и не менее трудно приблизить к каким-то абстрактным «ценностям мировой беллетристики». Вообще узнать что-либо интересное о Стефане Грабинском, равно как о любом другом классике черно-фантастического жанра, довольно трудно. Кажется, он чуть ли не всю жизнь учительствовал в галицийской провинции и, кажется, был человеком весьма образованным — во всяком случае, отмечается несомненное влияние на него Анри Бергсона и Уильяма Джеймса. Но нас в данном случае занимает не столько учитель из Галиции, осведомленный в проблематике современной европейской философии, сколько его двойник — блестящий знаток магического мировоззрения и захватывающий рассказчик. И, разумеется, мы должны прежде всего иметь представление о магическом мировоззрении вообще.

Не надо путать магию с оккультизмом, и еще более нельзя ее путать с парапсихологией и экстрасенсорикой (термин, кстати говоря, в высшей степени нелепый и неточный). Если оккультизм XIX века явился романтической реакцией на позитивистскую науку, то парапсихология есть грустное признание того факта, что далеко не все в этом мире поддается научному объяснению. Ни оккультизм, ни парапсихология не могут иметь специального отношения к магии по той простой причине, что магия — тотальное мировоззрение, не зависящее даже от религиозной догмы. Речь идет о натуральной магии. Некоторые ее ответвления — например, белая, красная и черная магия — могут быть ориентированы на присутствие того или иного божественного начала, но само по себе это мировоззрение свободно от любых утверждений и формулировок теистического абсолюта. Магия признает этот мир — конкретизацию одного из возможных миров — случайным результатом беспрерывного взаимодействия, постоянной трансформации четырех основных сущностей, или принципов: огня, воздуха, воды и земли, — которые функционируют в мыслимой и немыслимой протяженности между гипотетическим полюсом вездесущего движения и не менее гипотетическим средоточием неподвижности. Эти принципы ни в коем случае нельзя путать с элементарностью периодической системы, поскольку магия вообще отрицает возможность какой-либо стабильной схематики мироздания. Манифестация какой-либо устойчивой картины мирового пейзажа объясняется относительной предоминацией одного принципа над другими. Причем это касается не только актуального космоса, но и каждой одноименной стихии: например, когда говорят о материальном пламени, имеют в виду землю, воду и воздух, соединенные и живущие в режиме огненного принципа. Поэтому всякое рассуждение о полном движении или полном покое в высшей степени предположительно, так как даже в самом тонком и эфемерном пламени присутствует земная тягость и блуждающий огонь разрывает сердцевину несокрушимой минеральной породы. Отсюда следует множество выводов. Коснемся некоторых из них: во-первых, каждый объект пребывает в состоянии изменчивой креативности, т. е., с точки зрения магии, нельзя признавать за ним раз и навсегда фиксированную идею или форму — каждый объект есть генератор или катализатор энергетикоассоциативных референций; во-вторых, объект не может иметь определенного акустического отражения, проще говоря, наименования, — мало того что его название меняется в зависимости от языка, — его акустический ориентир меняется в зависимости от степени его трансформации; в-третьих…

В-третьих, вселенная — материальная, психологическая, интеллектуальная — не может иметь никаких законов и не поддается никакой логической интерпретации, хотя бы потому, что любая знаковая система отличается характером относительно замкнутым, и референция обозначающего к обозначаемому до крайности многообразна. Поэтому в магии нет никаких оппозиций, никаких границ между реальным и воображаемым, сном и явью, жизнью и смертью, здравомыслием и безумием. Человек, который хочет быть магом, должен это уяснить прежде всего — иначе он просто станет глупцом своих предполагаемых «паранормальных» способностей. Равным образом он должен уяснить, что время и пространство считаются в магии не самостоятельными категориями, а лишь производными, целиком зависящими от взаимодействия четырех основных принципов, и, следовательно, в магической трактовке бытия таких понятий, как хронология и математика, интерпретируемых в качестве экзистенциальных констант, не существует. Он должен стать «mobile in mobile» — «подвижным в подвижной среде», — нет необходимости особенно акцентировать высокую трудность задачи. Для современного цивилизованного человека эта задача вообще не по силам хотя бы по двум соображениям: во-первых, он никогда не согласится, что его «эго» — чистая фикция, навязанная извне; во-вторых, жить в свободном «беззаконии», признав интеллект и память цепким кошмаром вроде змей Лаокоона, означает для него погружение в безвозвратное безумие. Он может воспарить либеральной мыслью и одобрительно кивнуть, услышав, к примеру, что этические нормы «человеческого общежития» и разглагольствования о каком-то «гуманизме» — только подлая софистика очередной правящей клики. Но если ему сказать, что никаких «законов природы» вообще не существует, и что якутский шаман знает о мироздании куда больше коллектива физического института, он может посмотреть на собеседника с некоторым сожалением. Прежде чем цивилизованные люди уверовали во вращение Земли вокруг своей оси, они в центре своего сообщества провели гипотетическую ось… средней статистической единицы. Кто не склонен сомневаться в научной и объективной картине мироздания? Индивид здравомыслящий, трезвый в буквальном смысле, морально и телесно устойчивый, есть некто вроде хорошего шофера или регулировщика. Это не просто пренебрежительное и случайное сравнение — интеллектуальные предки шофера и регулировщика, ответственные за чудовищную геометризацию пространства и времени, явились служителями нового космократора — «демона движения» (так называется один из сборников Стефана Грабинского).

Позитивистская наука вообще основана на преобладании «земного» принципа, понятого в смысле само собой разумеющейся фундаментальности, ибо дискурсивное мышление невозможно без нормативных осей, точек отсчета и констант. Об этом вполне четко сказал современник Грабинского Герман Кайзерлинг: «Для правильного понимания сущности дискурсивного мышления необходимо учитывать, что это мышление возможно только в предоминации хтонического элемента бытия».

Даже смелые, далеко идущие гипотезы Эйнштейна, Гейзенберга, Гилберта невозможны без хтонически ориентированных «постоянных». Однако в магическом понимании естественная земля, в состав которой входят три остальных принципа, никак не может притязать на «фундаментальность». В эпоху Просвещения образовался психологический тип, наиболее предпочтительный в своей «нормальности», — хтонически акцентированный тип, по сравнению с коим остальные казались менее «нормальными» и более морально предосудительными. Люди легкомысленные, пустые, остроумные, дилетантические, блестящие, зажигательные, лживые… многоцветная ядовитая пена вокруг работящего, созидающего челнока, хотя трудно сказать, чем, к примеру, Чичиков, «вставший, наконец, твердой ногой на твердую почву», экзистенциально предпочтительней героя «Золотого века» Бунюэля, одержимого мрачным пламенем неукротимой агрессии. Таким же приблизительно образом осязание и вкус начали превалировать в качестве индикаторов реальности над другими органами чувств, а многократные, утомительные повторы эксперимента стали считаться необходимыми для лучшей верификации «законов природы».