Плащаница из Овьедо

В кухне, сидя за столом, попивая чай и уплетая сладкие рулеты, они разговорились. Герб и Рут слушали ее рассказы об Ист-Эктоне, отце Джимми и церкви, а Ханна слушала их — о новых соседях через два дома, которые покрасили стены дома в цвет яиц американского дрозда (конечно, девушка его заметила, когда к ним ехала), и о том, как все соседи были этим недовольны.

Рут сказала по секрету, что в последнее время ее подводят ноги, но доктора никак не могут найти причину. Герб тут же заявил, что она вообще должна благодарить судьбу за то, что ей их еще не отрезали.

О ребенке не говорили, но Ханна не обижалась. Рано или поздно им придется затронуть эту тему. А пока что она наслаждалась забытым ощущением уюта, которое начало возвращаться к ней в этом доме. Оно исходило отовсюду, даже от Рут и Герба! Ханна попыталась понять причину. Детство ее никак нельзя назвать счастливым, и ей было трудно делать вид, будто ее и родственников связывают тесные семейные узы.

Но они были ее семьей, как ни крути, а здесь — ее дом. И вряд ли теперь что-то можно было изменить. Накопленные воспоминания никому не принадлежат и не подчиняются ничьей воле. Даже если навсегда порвать с прошлым, как она это, наверное, сделала, нельзя притворяться, что его вообще не существовало. Рут и Герб были частью ее, а она — частью их. Возможно, и они наконец-то это поняли. Возможно, когда она от них уехала, они почувствовали внутри себя пустоту, и поэтому ее возвращение — если проблема действительно заключалась в этом — не стало для них всех столь тяжелым испытанием, как она его себе представляла.

— Ты выглядишь усталой, Ханна, — заметила Рут. — Может, поднимешься к себе в комнату и немного вздремнешь перед ужином? Должна признаться, ты застала нас врасплох, но я уверена, что к этому времени мы сумеем раздобыть что-нибудь приличное. Что ты сейчас ешь? Я имею в виду ребенка.

Вот оно! Рут даже о ребенке заговорила.

— Нет, тетя Рут, — ответила она. — Я съем все, что ты приготовишь.

Ее комната осталась такой же, какой она ее покинула. Плюшевый пингвин по-прежнему сидел на своей жердочке у окна, а у кровати лежали книжки в мягком переплете, которые она читала прошлой зимой. Ящики комода, из которых она все забрала, до сих пор оставались ничем не заполненными, например елочными игрушками или старыми номерами «Нэшинал Джеогрэфик».

Неужели они ждали ее все это время?

Ханна легла на кровать и потонула в ее мягкости, наслаждаясь долгожданным ощущением покоя. Последние двадцать четыре часа нервы у нее были на пределе, все тело, отвыкшее за эти месяцы от более-менее продолжительных нагрузок, болело. Стараясь не думать о генетике и замыслах сумасшедших, она сосредоточилась на том, как ей было сейчас хорошо в этой кровати, которая верой и правдой служила многие годы.

Казалось, что она до сих пор чувствовала здесь присутствие матери, тихо поющей нежным голосом: «Баю-баюшки-баю, не ложись на краю, придет серенький волчок и укусит за бочок».

Неожиданно Ханну поглотил глубокий сон и у нее возникло ощущение, будто она падает в бездонную пропасть.

Ее мать все еще была рядом и монотонно пела ей колыбельную, но затем ее голос стал отдаляться и уже звучал из соседней комнаты, за окном, во дворе: «Баю-баюшки-баю, не ложись на краю… Баю-баюшки-баю, не ложись на краю…» Голос, от которого она всегда незаметно засыпала, был такой приятный, как мелодия из музыкальной шкатулки.

Потом образ матери исчез, а на ее месте появились Джолин, Маршалл и доктор Йохансон. Они стояли у ее кровати, смотрели на нее и улыбались. На руках у Маршалла теперь не было красных перчаток. Он сменил их на белые. Нет, это были медицинские перчатки. И они были на руках не у Маршалла, а у доктора Йохансона. Что он делает в ее сне?

Ханна попыталась позвать маму, но ее губы не смогли издать даже шепота, хотя она тщательно выговорила каждое слово. Ей нужно только махнуть рукой, и мама сразу же появится здесь и спасет ее. Но ее руки неподвижно лежали на кровати, настолько тяжелые, словно их залили бетоном.

«Баю-баюшки-баю… не ложись на краю… придет серенький волчок и укусит за бочок…»

Колыбельная была так далеко, что казалась ей всего лишь слабым звоночком. Но затем ее слова в один миг изменились:

«Баю-баюшки-баю… держите руки на краю… придется немного потерпеть… Это должно ее вырубить…»

Она в больнице? Ханна попыталась заглянуть за спины смотрящих на нее людей, чтобы ответить на свой вопрос, и увидела, что в комнате находятся еще люди. Дядя Герб! И тетя Рут рядом. Лицо тети Рут искажено гневом, каким оно всегда и было, а в глазах читается укор. Это была старая Рут, а не та, что была с ней почти добра сегодня. Что здесь происходит?

Ханна почувствовала укол в правой руке, за которым последовала жгучая боль, и подумала, что ее ужалила оса. Ее всегда жалили осы. Их привлекал в сад аромат цветков розовой штокрозы. Тетя Рут сто раз говорила дяде Гербу выжечь осиное гнездо, иначе насекомые никогда не уберутся из сада. Но дядя Герб так ничего и не сделал.

И вот ее опять ужалили.

Возможно, именно поэтому они позвали доктора Йохансона. Он здесь, чтобы обработать ее укус и снять боль. Ханна с одобрением посмотрела на доктора и увидела в его правой руке шприц. На мгновение ее сознание прояснилось, и она поняла, что это вовсе не сон.

Глава 44

— Пусть эта девчонка хотя бы раз подумает о ком-то, кроме себя. Больше ей не удастся сбежать от ответственности, как удалось сбежать отсюда.

Тери не могла поверить в то, что слышала. Ханна исчезла. Герб и Рут сдали ее Витфилдам, и Рут, судя по злорадству, которое чувствовалось даже по телефону, этим гордилась.

— Ханна не убегала из дому. Вы сами ее выгнали. — Тери стала спорить с женщиной, хотя прекрасно понимала, что это было пустой тратой времени. Никто не мог быть столь категоричным в вопросах, что такое хорошо и что такое плохо, как Рут Риттер, за исключением, наверное, Джерри Фалуэлла [26], но и тому сейчас бы пришлось туго, если бы он попытался вступить с ней в дискуссию.

— Это она тебе такое сказала? Ложь, гадкое вранье! Она всю жизнь только и делала, что врала.

— Ханна не врала вам. Неужели вы до сих пор не поняли, что эти люди хотят с ней сделать?

Однако Рут не собиралась отвечать на вопросы.

— Она больше не причинит горя той несчастной женщине. Уж я-то знаю, каково это — быть неспособной родить ребенка. Я пе буду просто сидеть и наблюдать, как Ханна заставляет их еще больше страдать из-за своего эгоизма!

— Но эти люди использовали ее.

— Они заплатили ей тридцать штук баксов, кормили, одевали и дали крышу над головой. Так ты понимаешь слово «использовать»?

— Они заперли ее. Разве она вам этого не говорила?

— Ложь, еще одна ложь.

— Хорошо! Когда просто скажите мне, куда они ее повезли.

Злорадство ненадолго уступило место холодной паузе.

— Я не спрашивала. Я не лезу в чужие дела, миссис Зито, поэтому ничем не могу помочь.

— Даже если это касается собственной племянницы?

— Ханна — избалованный ребенок, который напакостил и теперь ответит за это. Больше я ничего не скажу по этому поводу.

— А знаешь, кто ты? Ты — необыкновенно тупая баба! И уж поверь мне, я еще мягко выразилась!

Тери в сердцах швырнула трубку, затем пошла в кухню и выпила стакан воды, чтобы остыть. Спустя пятнадцать минут она уже сидела в своей машине и мчалась на север.

Даже когда она добралась до Ист-Эктона, в ней все еще бушевал адреналин и она готова была взорваться. Но стоило ей только остановиться у дома на Алкот-стрит, как бойцовский дух в ней угас. Она не увидела во дворе машин, гаражные ворота были опущены, а сам дом выглядел покинутым. Заглушив мотор, Тери вышла из машины, но теперь никто не вышел ее поприветствовать или, что выглядело бы более приемлемым, прогнать. На заднем дворе при ее приближении несколько воробьев устроили драку.