Карнавал страха

– Я предупреждал, что роль палача Совета украдет твою душу.

Решетки скрипнули, и Иветта вступила в камеру.

– Сегодня я возвращаю себе частичку души.

Она сделала ему жест выйти, но он все еще медлил, держась за металлическую решетку.

– Куда я пойду? Вернуться в лавочку я не могу. Я не могу вернуться к своей обычной жизни. Ты и ее украла, милая дочурка.

Ее тонкая белая ручка схватила его морщинистую ладонь, и Иветта заставила отца выйти.

– Думаешь, я этого не знаю?

– Подожди, – попросил он, пятясь назад. – Я забыл трубку, мое последнее утешение. – Иветта отпустила его руку, а старик вернулся к кровати. – А как же остальные – они тоже невиновны и пострадали потому, что тебе захотелось выступить в этом суде. Захотелось великой славы. Их ты тоже освободишь?

Мария скрестила руки на груди, отказываясь отвечать ему. Она широко распахнула дверь и встала в проеме.

– Пойдем. Если нас поймают, мы оба умрем.

Фрэнк услышал шаги раньше, чем она. С диким криком он рванулся из камеры, прижал Иветту к стене и завопил:

– Теперь, дрянь, я свободен!

Он бросился навстречу приближающимся жандармам, навстречу кинжалу, который тут же пронзил сердце старика. Со стоном боли отец Иветты упал вперед, хватаясь за серую одежду стражи, а когда его оттолкнули, на шерстяном мундире осталось кроваво-красное пятно. Офицер с отвращением пнул упавшего старика ногой, ему было слишком жаль своего дорогого платья.

Иветта, еще не понимая, что происходит, отошла от каменной стены, не отрывая глаз от простертого на полу отца.

– Не беспокойтесь, – сказал жандарм, вытирая окровавленное лезвие об одежду старика. – Теперь он не сбежит.

Иветта стояла в ужасе, потом, тяжело дыша, сделала несколько неуверенных шагов вперед. Храбрость отца купила ей жизнь. Она упала перед ним на колени. Даже если, бы слезы отняли у нее теперь свободу, она не хотела сдерживать их.

В любом случае теперь ее жизнь была лишена смысла. Она страшно закричала, как тогда, в темной и мрачной гостинице.

Кукольник пытался жестами успокоить разбушевавшуюся толпу.

– Тише! Тише! – крикнул он. – Вы все слышали, как она когда-то рассказывала о той идиллической жизни, которую она вела до того, как предала город. Вы помните, как сначала она пыталась свести на нет правосудие Л'Мораи тем, что хотела освободить отца, а когда это не удалось, она выждала время и попробовала уничтожить нас, подняв восстание уродов – отверженных и преступников. Она превратила их в боевую армию, готовую к вторжению в город. Впрочем, возможно, она сможет представить нам какое-либо объяснение своих действий, – язвительно продолжал Кукольник, поворачиваясь к слепой жонглерше. – Может быть, она может объяснить сотни своих преступлений против народа Л'Мораи. – Мерзкая улыбка искривила его полурот. – Иветта, – обратился он к ней, – Иветта Мартинки, дочь Фрэнка Мартинки, сапожника из Л'Мораи, – ты можешь объяснить свои преступления?

Мария молчала. Она молчала, слушая собственное сердце, которое неистово билось в груди, связанной кожаными ремнями. Образы прошлого, семьи, дома, окружения, вот что ее волновало. Жизнь, которую она вела до того, как стала уродом. Прошедшее вернулось к ней со всеми своими запахами, зрелищами, пейзажами, надеждами, планами, радостями и горестями. Сейчас это был ее мир, в котором не было места ни гневной обличительной речи Кукольника, ни реву возбужденной толпы.

Фрэнк Мартинки – это имя она услышала всего несколько мгновений назад, но оно, возвратив ей память, сейчас стало всем – любящим отцом, направляющей рукой, напрасной жертвой. Она почувствовала, как вернулась прежняя любовь, которая была сильнее пыток, волшебства и времени. Как будто она открыла старый дорожный чемодан и обнаружила там знакомые любимые вещи, забытые на время в кладовке.

– Мария, я обращаюсь к тебе, – раздался шепот Кукольника, который властно вторгся в ее мысли. – У тебя есть возможность говорить. Ты можешь попробовать защититься от тех страшных обвинений, которые тебе предъявлены.

Какая-то часть ее мозга слышала его, она кричала, требовала, чтобы Мария выступила, чтобы рассказала о несправедливости всего устройства Л'Мораи, о ложности правосудия города, о жестокостях, которые она перенесла. Лживые приговоры, кровавый спорт Дворца Совета, волшебные и реальные пытки, в результате которых рождались уроды, представление несчастных на потеху жестокой публике, татуировки, значащие жизнь и смерть… Но восстать против этого означало отрицать, что способствовала этой системе. Отрицать свою роль в смерти отца, Моркасла и, возможно, Гермоса… Дверь в память отворилась, и она не могла перенести, что та снова захлопнется.

– Мария, – повторил Кукольник, и его зловонное дыхание опустилось на нее отвратительным облаком. Он встал на одно колено и положил свою костлявую лапу на ее ногу. – Ты ответишь на обвинения?

Новая слеза скатилась по ее щеке.

Кукольник спокойно встал.

– Слезы, – обратился он к ненавидяще притихшей толпе. – Слезы вины. Слезы сожаления. Это все, что она может предложить в свою защиту. Теперь должен решить народ. Те, кому есть что сказать в обвинение или оправдание слепой жонглерши Марии, в прошлом Иветты Мартинки, дочери сапожника, выстройтесь в центральном проходе. Пусть каждый назовет свое имя, профессию, возраст и выскажет все, что думает.

Последние слова потонули в шуме – почти все в зале встали и направились в центральный проход. Мария по-прежнему сидела молча, лишь слезы катились по ее бледным щекам. Она слышала, как началась церемония, слышала, но была погружена в воспоминания. Горожане один за другим выступали вперед, произнося справедливые или лживые обвинения против Марии, у нее же каждое их слово цепляло новое воспоминание, новый образ. Многие обвинения были выдуманными и грубыми, но больше было справедливых спокойных упреков. Люди скорбели о погибших близких, обвиняя Марию в их гибели. Несколько раз она вздыхала над грустными образами, вздрагивала, вспоминая давно забытые страхи. Первый раз за день она обрадовалась, что руки и ноги крепко привязаны к стулу.

Наконец все было кончено, и вся одежда Марии промокла от слез и холодного пота. Она понимала, что находится на грани потери рассудка, и мысль о холодной влажной камере казалась утешительной и спасительной.

– Все слушайте, – раздался звонкий голос пажа Совета, который она помнила по прошлой и нынешней жизни, – слушайте приговор двенадцати советников Л'Мораи по обвинению Марии, в прошлом Иветты Мартинки, дочери сапожника, которую судят за измену, убийства и организацию восстания. – Толпа замолчала. – Те, кто скажет – виновна – голосуют за приговор мадемуазель Мартинки, те, кто скажет – невиновна – выступят за ее освобождение.

– Виновна, – раздался голос советника в крайней левой нише.

Остальные были с ним согласны.

– Двенадцать сказали виновна, никто не сказал невиновна, – объявил паж. – В протокол будет занесено, что слепая жонглерша Мария, в прошлом Иветта Мартинки, виновна в измене, убийствах и организации восстания. Наказание вынесет благородный член Совета мсье Моди Сиен.

Из ложи, которую занимал Кукольник, раздался хриплый каркающий голос, который эхом пробежал по всему огромному залу.

– Мария, – проговорил он, – в наказание за твои преступления и в подтверждение твоего статуса урода, приговоренного к смерти, я приговариваю тебя к телесному наказанию, которое произойдет здесь же в зале Совета после окончания суда. Ты взойдешь на помост, разденешься, чтобы все видели твое унижение, и подвергнешься избиению бичом. Ты получишь тридцать девять бичей. Если ты останешься в живых, то тебе перевяжут раны и ты будешь до рассвета ждать казни на гильотине. Дорога к лобному месту будет для тебя узким проходом между рядами горожан Л'Мораи, которые будут бить и колоть тебя до тех пор, пока ты не умрешь. Если же ты переживешь и эту пытку, то жизнь твоя кончится на плахе. Отрубленную голову выставят на воротах Совета в назидание остальным непокорным.