Страна Рождества

— Тот мотоцикл, что в гараже, — он наш? — спросил Уэйн. И, прежде чем она успела разобраться с этим вопросом, сказал: — Что это ты поешь?

Она не замечала, что напевает ту песенку себе под нос, вплоть до самого этого мига. Исполняемая мягким голосом, она звучала гораздо лучше, чем раньше, когда Вик, заходясь смехом, визжала ее в психушке.

Вик села, потирая лицо.

— Не знаю. Ничего.

Уэйн окинул ее темным сомневающимся взглядом.

Он вышел на причал семенящим, затрудненным шагом, а Хупер, ссутулившись, брел позади него, как ручной медведь. Уэйн нес большой побитый желтый ящик с инструментами, ухватившись за ручку обеими руками. Когда он одолел треть пути, хватка его разжалась и ящик с грохотом упал. Причал содрогнулся.

— Вот, нашел коробку со снастями, — сказал Уэйн.

— Это не коробка со снастями.

— Ты же сказала — поискать коричневую коробку.

— А это желтый ящик.

— Здесь есть коричневые пятна.

— Это ржавые пятна.

— Ну? И что? Ржавчина же коричневая.

Он открыл защелку ящика с инструментами, откинул крышку, хмуро посмотрел на содержимое.

— Запросто можно ошибиться, — сказала она.

— Может, это для рыбалки? — спросил он, вытаскивая любопытный инструмент. Он походил на лезвие тупой миниатюрной косы, достаточно маленькое, чтобы поместиться у него в ладони. — Форма как у крючка.

Вик знала, что это такое, хотя много лет ничего подобного не видела. Потом до нее наконец дошло, что сказал Уэйн, впервые ступив на причал.

— Дай-ка я посмотрю, что это за ящик, — сказала Вик.

Повернув его, она увидела набор, состоявший из ржавых плоскогубцев, манометра давления и старого ключа с прямоугольной головкой, на которой было выдавлено слово ТРИУМФ.

— Где ты это нашел?

— Лежало на сиденье того старого мотоцикла. Мотоцикл — он же вместе с домом?

— Покажи мне, — сказала Вик.

В каретном сарае Вик была только раз, когда впервые осматривала дом и постройки. Она говорила матери, что приберется там и превратит его в студию. Пока, однако, ее карандаши и краски не продвинулись дальше шкафа в спальне, и каретный сарай оставался таким же загроможденным, как в день их приезда.

Это было длинное, узкое помещение, настолько заваленное разнообразным хламом, что по прямой линии до задней стены добраться было невозможно. В нескольких стойлах там когда-то держали лошадей. Вик очень нравился запах сарая — аромат бензина, земли, старого сухого сена и дерева, прокаленного и состаренного восьмьюдесятью периодами летней жары.

Будь Вик ровесницей Уэйна, она бы жила там в стропилах, среди голубей и белок-летяг. Но Уэйн, казалось, не был склонен к чему-то подобному. Уэйн не взаимодействовал с природой. Он снимал ее на свой айфон, а затем склонялся над экраном и тыкал в него пальцем. В озерном доме ему больше всего нравилось наличие Wi-Fi.

Не то чтобы он не хотел выходить под открытое небо. Он хотел оставаться в своем телефоне. Тот служил ему мостом, уводившим от мира, в котором его мама была сумасшедшей алкоголичкой, а папа — автомобильным механиком весом в триста фунтов, который недоучился в средней школе и, согласно комиксовым конвенциям, в Хэллоуин надевал костюм Железного Человека.

Мотоцикл стоял в задней части каретного сарая, и, хотя на него был накинут забрызганный краской брезент, очертания его оставались вполне различимы. Вик заметила его, как только ступила через порог, и недоумевала, как могла не обратить на него внимания, когда просунула сюда голову в прошлый раз.

Но недоумение ее продлилось всего лишь миг. Никто лучше Вик МакКуин не знал, как легко может что-то важное затеряться среди обильного визуального беспорядка. Весь этот сарай походил на сцену, которую она могла бы нарисовать для одной из книжек серии «ПоискоВик». Найти свой путь к мотоциклу по лабиринту хлама — не задевая растяжек-ловушек, — и улизнуть! В самом деле, неплохой замысел, есть над чем подумать, что обтесать. Ни одну стоящую идею она не могла себе позволить игнорировать. Разве кто-нибудь другой смог бы?

Уэйн взялся за один угол брезента, она — за другой, и они вдвоем его откинули.

Байк был покрыт слоем грязи и опилок толщиной в четверть дюйма. Руль и приборы были затянуты паутиной. Передняя фара свободно свисала из своего гнезда на проводах. Запыленный бензобак в форме слезы был цвета клюквы и серебра, с вытисненным на нем хромом словом «Триумф».

Он походил на мотоцикл из старого байкерского фильма — не из байкерского фильма, полного голых сисек, размытых красок и Питера Фонды [98], но из какого-нибудь более старого, более прирученного мотоциклетного фильма, черно-белого, в котором много гонок и разговоров о Человеке. Вик уже его полюбила.

Уэйн провел рукой по сиденью, посмотрел на серый пушок у себя на ладони.

— Мы можем взять его себе?

Как будто он был приблудным котом.

Конечно, они не могли взять его себе. Он не был их собственностью. Он принадлежал старушке, сдававшей им этот дом.

И все же.

И все же Вик чувствовала, что он в некотором роде уже принадлежит ей.

— Сомневаюсь, чтобы он хотя бы ездил, — сказала она.

— Ну и что? — спросил Уэйн с небрежной уверенностью двенадцатилетнего мальчишки. — Почини его. Папа мог бы объяснить тебе, что да как.

— Твой папа уже объяснил мне, что да как.

Семь лет она пыталась быть девушкой Лу. Это не всегда было хорошо и никогда не было легко, но у них в гараже случались счастливые дни, когда Лу чинил байки, Вик раскрашивала их аэрозольными красками, по радио звучал «Звуковой сад» [99], а в холодильнике стояли холодные бутылки пива. Она вместе с ним ползала вокруг мотоциклов, светила ему и задавала вопросы. Он рассказывал ей о свечах, тормозных тросах, коллекторах отработанных газов. Тогда ей нравилось находиться рядом с ним и почти нравилось быть самой собой.

— Значит, ты думаешь, мы можем его взять? — снова спросил Уэйн.

— Он принадлежит старой даме, которая сдает нам дом. Я могу спросить, не продаст ли она его.

— Готов поспорить, что она согласится, — сказал он и написал слово «НАШ» на пыльном боку бензобака. — Какая старушка захочет втаскивать свою задницу на такую рухлядь?

— Такая, что стоит рядом с тобой, — сказала она, протягивая рядом с ним руку и стирая ладонью слово «НАШ».

Пыль вспорхнула в столб солнечного света раннего утра и заметалась в нем золотистыми хлопьями.

Ниже того места, где было слово «НАШ», Вик написала «МОЙ». Уэйн поднял свой «айфон» и сделал снимок.

Каждый день после обеда у Зигмунда де Зута имелся час для себя, который он посвящал раскраске своих крошечных солдатиков. Это был его любимый час дня. Он слушал Берлинский оркестр, исполнявший секстет Фробишера, «Облачный атлас» [100], и раскрашивал гуннов, одевая их в каски XIX века, шинели с фалдами и противогазы. На листе фанеры размером шесть на шесть футов у него была устроена миниатюрная диорама, представлявшая собой акр земли под Верденом: протяженность пропитанной кровью почвы, сожженных деревьев, запутанных кустарников, колючей проволоки и трупов.

Зиг гордился тем, как тщательно он работает кисточкой. Он рисовал золотую тесьму на эполетах, микроскопические латунные пуговицы на шинелях, пятна ржавчины на касках. У него было такое чувство, что если его человечки будут хорошо раскрашены, то обретут живость, создающую впечатление, что они в любой миг могут начать двигаться по собственному усмотрению и атаковать линию французской обороны.

Он работал над ними в тот день, когда это наконец произошло, в тот день, когда они наконец начали двигаться.

Он раскрашивал раненого гунна, человечка, схватившегося за грудь, раскрыв рот в безмолвном крике. На конце кисточки у Зига была капелька красной краски, которой надо было нанести всплеск красного вокруг пальцев немецкого солдата, но когда он протянул руку, гунн попятился.