Сибирская жуть – 7

Мы участвовали в раскопках в 1986 году, а в 1987 году сложность пребывания на Косоголе состояла в том, что академик Мартынов все никак не мог приехать, и возглавлял лагерь человек, которого я назову его кличкой – Пидорчук. Кличка возникла от того, что сей великан археологии бронзового века открыто жил в одной палатке с неким старшеклассником. Этого мальчишку с порочным, вызывающе-дерзким и неинтеллигентным лицом я тоже назову его кличкой – Мамочка. Ведь Пидорчук очень заботился о высоком положении юного любовника и требовал от студентов 3—4 курсов, чтобы они называли школьника строго по имени-отчеству и на «вы». Ну и достукался Вовка Пидорчук, получил в ответ и собственную кличку, а мальчика – Мамочка.

Косоголь-87 запомнился мне двумя событиями. Одно из них состояло в том, что в этом лагере я 12 августа 1987 года начал писать свой первый в жизни рассказ. Пидорчук в очередной раз учудил, сделал вывод, что из реки воду пить нельзя; и поскольку вся техника сломалась, воду носить предстояло на руках за три километра, из колодца. Как?! А вот так: на носилки ставится канистра, и два человека торжественно ее несут. Ушли мы из лагеря всем коллективом, сразу по окончании работ и ужина, то есть часов в семь, вернулись часа в три ночи, с полными канистрами. Выспаться время было, потому что завтра – выходной, стояла чудесная звездопадная ночь, и никто особенно не торопился. Белела каменистая дорога, насыпанная между болотами, кричали птицы в темноте, кто-то шумно возился в озере – может быть, конечно, и русалка, но, скорее всего, это охотилась ондатра. А в серебряном сиянии луны, над молчаливыми громадами холмов стояли звезды. Одинокая звезда стояла в стороне, меж двух вершин; звездочка мягко мерцала, и у меня возникла полная уверенность, что именно эту звезду как раз и видел уже придуманный герой моего первого рассказа.

Вернулись в лагерь и отнесли канистры с водой в палатку Пидорчука.

– Гражданин начальник! Вот вам вода!

– А сюда-то ее зачем?!

– А чтоб не выпили… Подержите лучше у себя!

После чего народ отправился спать, а я запалил свечу в хозпалатке и до первого света писал рассказ.

А второе происшествие было такое…

Во время обеда я ушел на берег озера, к временному домику рыбака Сереги. Кособокий рыбак-горбун ловил сетями мелкую рыбешку и охотно менял ее на вино. Я пришел с бутылкой и не только унес ведро рыбы на ужин, но еще выпил из собственной бутылки и поел превосходной ухи.

Застрекотал мотоцикл – это приехал знакомый Сергея, Вовка… Скажу правду – на самом деле я не помню, как звали этого человека, и называю его Вовкой, просто чтобы как-то называть. Приехал он, конечно же, с водкой, с сеткой-бреднем и с желанием купить еще рыбы.

Сергей выпил и пошел ловить, а мы его ждали на берегу. Лежа на травке, мы слушали, как ветер шуршит в камышах и как журчит вода. Небо уже было синее, высокое – предосеннее, ведь в Сибири осень наступает очень рано. А облака плыли еще белые, пухлые – летние.

Может быть, Володя проникся ко мне доверием, но скорее всего – я оказался для него случайным встречным, одним из тех, с кем мало вероятности увидеться еще когда-нибудь и которому открываются так же, как случайному попутчику в купе.

Несомненно, действовала и выпитая водка, и обстановка – тихо, словно на краю земли, очень тепло и хорошо. А поскольку он носил эту историю в себе и сильно хотел ее рассказать, то вот ему и представился случай. Меня эта история поразила, и я передаю ее почти так, как услышал.

Володя был из железнодорожников; его дед был путевым обходчиком, а отец и дядька поднялись уже до машинистов; такая же судьба уготована была и парню – если только не закончит, по выражению родственников, какой-нибудь институт. Но и в этом случае родственники хотели, чтобы Володя работал на железной дороге; похоже, дело тут было не только в выгодности работы или в наметившейся семейной традиции, сколько в понятности для них самих того, чем будет заниматься сын и племянник.

Семья считала себя весьма обеспеченной и занимающей неплохое положение по понятиям станции Глушь. Володе светило будущее уж вовсе лучезарное – работать на железной дороге, и притом с высшим образованием. И когда Володя стал дружить с хакасской девушкой из сильно пьющей семьи, родственники горели одним желанием: как бы все это побыстрее прекратить.

Для родственников Марины, скотников из захолустного колхоза, вообще было не очень важно, за кого выйдет замуж Марина и выйдет ли она вообще. Их как-то больше интересовало, сколько водки они выпьют сегодня и будет ли на что им выпить завтра. Они пасли скот, потому что не умели делать совершенно ничего другого. Пасти скот было для них таким же естественным, само собой разумеющимся занятием, как для русского сельского жителя – сажать картошку весной и квасить капусту по осени. Но и этого дела они по-настоящему не любили, и вообще, похоже, не любили ничего на свете, в том числе и собственных детей, может быть, кроме водки. Жизнь была устроена, и не ими устроена так, что надо пасти скот и заводить детей… Но ведь из этого не следует, что скот и детей надо любить.

А Марина, неизвестно почему, совсем не любила водки, хорошо училась и оканчивать последние два класса школы должна была в Глуши (там, где училась она до сих пор, была открыта только восьмилетка). Они и познакомились в девятом классе, сведенном из нескольких восьмых (большая часть жителей Глуши, хоть и считает себя куда чище родни Марины, окончив восьмой класс, идет или работать, или в ПТУ).

Марина поразила воображение Володи, рассказав о прелестях жизни на хуторах, – то есть на уединенных, заброшенных в степи станках, – длинные, как сроки, овчарни, один-два домика для пастухов и ни одного двуногого разумного существа на двадцать, тридцать километров окрест.

– Можно весь день как встать, так и ходить в одних трусах, никого нет! – радовалась Марина. – Только коршуны в небе парят да хрустит трава – едят бараны.

– А зимой?

– А зимой еще тише! Встанешь, дашь баранам комбикорма и опять можно спать хоть весь день. А из тайги волки приходят; они по снегу бегут. Как скользят, совершенно бесшумно…

Отец Марины, когда был трезв, стрелял волков, гонялся за ними на снегоходе, но волки сумели удрать, а через три дня все равно залезли в овчарню и утащили трех баранов прямо из стойла.

– И тишина… В деревне то люди говорят, то мотоцикл проедет, а тут – по три дня не слышно и не видно ничего.

Володе и станция Глушь казалась местом скучным, чересчур уединенным, и хотелось переехать если и не в Красноярск, то хотя бы в Шарыпово или Назарове, где живут десятки тысяч людей, где жизнь интереснее и ярче, чем в поселках.

Так что и женись Володя на Марине, совершенно неизвестно, что бы из этого получилось, – очень уж разными были их жизненные интересы, бытовой опыт, желания. Но пока Володя вовсю ухаживал за девушкой, и после школы все это вовсе не прекратилось, хотя Володя в ожидании призыва в армию работал временно обходчиком, а Марина уехала на станок пасти скот – дальше ее претензии к жизни как-то не шли.

Володя, конечно, мог бы и сразу поступать в институт и тогда бы получил отсрочку, но тогда бы он мог и вообще не попасть в армию, а родственники считали это совершенно недопустимым. По их понятиям, парень должен был сначала отслужить в армии, а потом уже поступать в институт, заводить семью и думать, как ему заработать побольше денег. Так что он работал себе и работал, просто ожидая, когда ему исполнится 18 лет и он сможет выполнить священный долг перед Родиной. Тут имеет смысл добавить, что Володя пошел в школу поздно. 18 ему исполнялось в октябре, так что ждать призыва оставалось недолго – несколько месяцев.

А Марина жила на хуторе километрах в тридцати от Глуши, совсем одна, или с родителями, или со старшим братом, который приезжал время от времени с такого же уединенного, затерянного в снегах хуторка. Володя приезжал к ней несколько раз на мотоцикле и, не дорожа работой, порой оставался и в будни. Я не тянул его за язык, он сам проговорился насчет того, что у них с Мариной уже все было, и как раз во время его визитов к ней на хутор.