Обращенные

Забавный факт. Думаю, по вине СМИ погибло куда больше вампиров, чем по какой бы то иной причине, в том числе в автокатастрофах. Именно СМИ делают самоубийство желанным средством от скуки, от которой страдают многие вампиры. Шумиха — штука чрезвычайно действенная. Только представьте: весь мир будет думать о вас, вы займете место в сердцах и умах миллионов, именно из-за вас каждая капля дождя, которую эти люди увидят в течение ближайших недель, напомнит им о потоках слез. Стоит ли удивляться, что некоторые вампиры-самоубийцы оставляют вместо обычных записок медиа-комплекты с полной биографией и видеозаписями, готовыми для трансляции по телевидению?

Конечно, если вы не знаете, что собираетесь совершать самоубийство, СМИ придется обходиться тем, что есть.

Первого отыскать оказалось нетрудно. Ключевую информацию предоставила мне Исузу: статья, которую она всучила мне, полна косвенных указаний на его «высокое положение» в обществе. Он оказывается скороспелкой и в то время был ростом с Исузу или чуть выше. Именно ему поручили держать ее, когда остальные набросились на ее маму. Он был первым, кого она в ту ночь собиралась проткнуть хлебным ножом — прежде чем наткнулась на вашего покорного слугу, к своему большому удивлению, которое заставило ее остолбенеть.

И как я найду богатого скороспелку среди всего разнообразия мужского населения? Легко. Все, что нужно сделать — это припарковаться напротив «Некрополя» — «джентльменского клуба» уровнем-другим выше тех заведений, которые я имею обыкновение посещать. В скором времени он тоже должен подковылять. Так и есть: проходит несколько ночей, которые я посвящаю разведыванию обстановки, и он появляется.

Он выходит из лимузина с тонированными стеклами, одетый в длинный непромокаемый плащ, полы которого подметают асфальт. Швейцар подхватывает его шляпу, распахивает перед ним дверь и получает пригоршню мятых бумажек.

Несколько минут спустя я обнаруживаю, что наполняю чаевыми чью-то жаждущую руку по пути к соседнему столику. Моя жертва. Моя первая жертва за несколько десятков лет. Я чувствую, как что-то внутри меня поднимается при одной мысли об этом, и приходится напомнить себе, что все затевалось ради Исузу. Чтобы защитить ее, отомстить за нее, а не ради этого восхитительного прилива в моих венах.

У него лицо херувимчика, у моей жертвы. Оно залито тем же светом, что и подиум, в направлении которого он вытягивает шею — с такой тоской, с такой страстью, что я почти чувствую жалость к этому ничтожеству. Пока он не начинает издеваться. Он обмахивается веером из сотенных бумажек, вот что он делает. Он улыбается танцовщице на сцене, подмигивает своим сплошь черным глазом и ослабляет галстук. У него почти нет шеи… значит, тот способ, которым я планирую отправить его на тот свет, не подходит.

— У вас свободно? — спрашиваю я, прерывая мечтания своей жертвы, которые продолжались достаточно долго, чтобы я успел приземлиться рядом с ним.

— Мы знакомы? — откликается он.

Его писклявый голосок исполнен чувства платежеспособности.

— Не совсем, — говорю я. — Но у нас есть общие знакомые.

— У нас? — он приподнимает одну бровь, выражая интерес.

Я киваю.

— Не желаете выпить?

Два парня, у которых есть общие знакомые, быстро находят общий язык.

— То же, что и вам, — говорит он, то ли для того, чтобы поддержать беседу, то ли чтобы потянуть время.

— Вы не похожи на человека, который заказывает то же самое, что другие, — улыбаюсь я. — Вы похожи на тех, кто предпочитает что-нибудь новенькое.

Маленькое ничтожество держится молодцом. Маленькое ничтожество делает маленький глоток. Молча. Я тоже держусь. И тоже ничего не говорю. Смотрю туда, куда смотрит он, то есть снова на сцену.

— Интересно, каково это, — говорит он внезапно, — иметь такие длинные ноги?

— Это не так здорово, — отвечаю я. — Знаете, чем выше падать, тем больнее.

— Только не говорите мне о падении, — говорит он, прижимая свою крошечную ладошку к своему крошечному сердцу: тук-тук-тук. — У меня ночи без этого не проходит… — он делает паузу и елозит своей крошечной задничкой по стулу. — Так… так что вы имели в виду?

Длинные ноги и голые груди — один из способов заставить скороспелку замолчать. Другой способ — клейкая лента.

— Хорош вертеться, — бросаю я, вытаскивая мистера Манчкина из багажника на крышу гаража, к которому мы подъехали.

Он пытается пинать меня своими коротенькими ножками, пока я не вытаскиваю топорик, который прихватил с собой.

— Не заставляйте меня делать вас короче, чем вы есть, — говорю я, и пинки прекращаются.

Между прочим, руки и ноги у него свободны, потому что клейкая лента может навести кое-кого на правильные мысли, когда тело обнаружат. Что касается полоски у него на губах, я собираюсь оставлять ее на этом месте до последнего момента, когда вопль будет чем-то вполне естественным.

— Думайте об этом как о последнем падении, — объясняю я. Мы стоим на крыше здания крытой парковки. — Это самое последнее падение в вашей жизни.

Я слушаю сам себя и не могу сдержать улыбку. Я выгляжу настоящим мерзавцем. Боже мой, я забыл, насколько это может быть круто. Но… я еще раз напоминаю себе, что все затевалось ради Исузу.

Конечно, без доказательств это будет просто треп. Вот для чего я прихватил с собой топор. Перед тем, как я сорву последний кусок клейкой ленты, перед тем, как предоставлю гравитации выполнить за меня грязную работу, я должен прихватить какую-нибудь мелочь для Исузу. Доказательство — и, возможно, что-нибудь еще. Прижав его крошечную ладошку к бетонному выступу, я заношу топор. Заношу и опускаю. Большой палец откатывается далеко в сторону. Я наклоняюсь, поднимаю его, бросаю в карман. Мистер Манчкин отправляется туда, где большие пальцы не нужны — хотя его организм уже трудится, пытаясь восстановить утраченное. Глупое тело еще не знает, сколько повреждений получит в самом ближайшем будущем.

— Не желаете сказать что-нибудь напоследок? — спрашиваю я, готовясь отклеить ленту, готовясь выпустить его из длинного непромокаемого плаща, который я использую, чтобы удерживать его на весу.

Он кивает. Я срываю скотч.

— Спасибо, — говорит он.

И поднимает свои ничем не связанные руки над головой. Они выскальзывают из рукавов, и я остаюсь с пустым плащом, похожим на черного призрака.

Лететь до тротуара долго, но мой скороспелка не кричит. Он не оглядывается. Единственный звук, с которым его тело рассекает ночной воздух — хлопанье одежды.

Кажется, это будет продолжаться вечно… пока его череп не раскалывается о тротуар, и на этом время, отведенное мистеру Манчкину в нашем мире, заканчивается. Я смотрю вниз и вижу переломанные кости, которые торчат в разные стороны, потому что кожа вдруг перестала их покрывать. Похоже, в нем было слишком много крови — даже для вампира.

Отворачиваясь, я принимаю решение. Я немного привру, когда буду рассказывать об этом Исузу. «Он кричал, пока его голова не раскололась об асфальт». Вот что я скажу. «Он кричал, как ребенок».

— Ну? — спрашивает Исузу, когда я позволяю ей выйти из комнаты.

— Вот, — отвечаю я, выуживая из кармана палец скороспелки.

Рана затянулась, но палец все еще подергивается и больше всего напоминает большую розовую членистую гусеницу с безупречным ногтем вместо головы. Я кладу палец на столешницу, он ползет вперед, точно слепой червяк-землемер, прямо к краю, и шлепается на пол.

— Господи, Марти… Что это?

Исцеление, думаю я.

— Они, — говорю я вслух. — Один из них. То, что от него осталось.

— И что я должна с этим делать?

— Воткни в него булавку для галстука. Сожги. Разбей молотком. Дождись утра и уничтожь.

— Как?

— О, думаю, ты сама знаешь. Солнечный свет.

И она улыбается. Она улыбается, яркая и смертоносная, как само солнце.

Тем временем для СМИ наступает великий день. Телевыпуски новостей посвящены особенностям депрессии у вампиров и особой проблеме скороспелок, которых по телевидению именуют «преждевременно обращенные» или «особо уникальные вампиры». У друзей и родственников погибшего берут интервью.