Сон в пламени

– Конец сна: я обнимаю папу и через его плечо смотрю на вас. Мне было нужно видеть, где вы. Прежде всего я хотел видеть вас.

Она издала хриплый смешок, словно хрюкнула.

– Знаю. Ты сказал мне это в ту ночь. – Она открыла глаза, – Вам это приснилось?

– Вы не удивлены?

– Чему? Я верю в реинкарнацию. Да, когда вы захотели прийти поговорить со мной, мне это показалось несколько странным. Но, увидев ваше лицо, я убедилась, что внутри вас происходит что-то еще.

– Тогда мне нужно еще кое-что рассказать вам. Мы просидели там час. В какой-то момент она позвонила мужчине, присматривавшему за Лиллисом, и сказала, что задержится.

Я рассказал ей обо всем, за исключением компьютера и сказки. О снах, о пророческих видениях, о смерти моих друзей. В отличие от первой нашей встречи, она была неразговорчива, но когда говорила, то задавала интересные и проницательные вопросы. Я начал понимать, чем она так привлекала своего мужа. Под конец я описал встречу с велосипедистом и как он приветствовал мое возвращение в Вену, назвав меня Реднаскелой.

– Мне холодно.

– Не накинете мой пиджак? – Я стал снимать его.

– Это не поможет. Мне холодно внутри. С этим вы ничего не можете поделать. Мой друг герр Лахнер встретил свою сестру из их прошлого воплощения. Она живет в Перхтольдсдорфе. Теперь я встретила моего мужа. Глядя на вас, я не удивляюсь.

Она говорила с подозрительным спокойствием. Я проник в ее душу?

– Миссис Бенедикт, допустим, это правда. Допустим, я ваш бывший муж, а Каспар Бенедикт тоже вернулся в виде человека на велосипеде.

– Потому-то мне и холодно. Думаю, это правда. Я хочу знать, какую гадость он устроит нам на этот раз. Вы видели Лиллиса. Что еще он может сделать?

– Вы знаете, почему он сделал такое с вашим сыном?

– Это был также сын Морица. Вы когда-нибудь видели человека без Spatzy?

– Spatzy? Что это такое?

– Пенис. Член.

– Нет.

– А я видела: Каспар Бенедикт. Карлик без члена. Можете придумать худшее сочетание? Я всегда гадала, как же он сделал Морица. Однажды я зашла перед обедом за Морицем в лавку. Старик не знал, что я рядом, и расхаживал по дому в одной рубашке. Ни штанов, ни трусов. Я не могла не увидеть, понимаете? Я видела его всего секунду или две, но там ничего не было – во всяком случае, не разглядеть невооруженным глазом. Там было только что-то красное и, не знаю, глянцевое, что ли. Как рубец после ожога.

– Румпельштильцхен.

– Что?

– Ничего. И что вы сделали, увидев это?

– У меня захватило дыхание. И я, наверно, издала какой-то звук, потому что тут он меня увидел.

Я подался вперед:

– И что он сделал?

– Свинья! Он быстро натянул штаны, но потом спросил, не хочу ли я лизнуть его в это место. Вот тогда мы действительно возненавидели друг друга. Я никому не позволяю разговаривать так со мной. Никому!

Едва слышно я прошептал:

– Он не человек.

– Кто бы он ни был, теперь или раньше, человеческого в нем немного. Вы не знаете, как он обращался со мной еще до появления Лиллиса. Говорю вам: он ненавидел меня, потому что знал, как любит меня его сын. Сначала он не обращал на меня внимания. Но когда узнал, какая между нами любовь, то стал в миллион раз хуже… Мне претит сама мысль, что он мог вернуться. Как я обрадовалась, услышав, что он повесился! Я провела самую страшную ночь в жизни, смеясь и плача, когда его нашли на Грабене с веревкой на шее… И знаете, что я сделала с его телом?

– Да. Но почему вы… не потрясены тем, что сидите напротив Морица?

– Потому что вы не Мориц. Вы похожи на него и помните кое-что обо мне, но я не испытываю к вам никаких чувств. Это как случайно встретить старого друга через сорок лет. Лицо может быть знакомым, и у вас могут быть приятные воспоминания, но это не тот человек, которому вы отдали свою душу. Единственное, от чего бы я запрыгала или упала в обморок, – это если бы увидела, как он входит в эту комнату. Я бы узнала, что это он, как знаю, что вы – это не он. Он бы подошел и сказал то, о чем знаем лишь мы двое.

– Я знаю кое-что из этого, миссис Бенедикт.

– Ну и что? Вы не знаете всего. И этим отличаетесь от Морица. Разрозненные мелкие частички не составляют человека. Человек получится, только если собрать вместе их все.

Через неделю я совершил огромную ошибку. В больнице Марис становилось все лучше, и врачи уже поговаривали о том, чтобы отпустить ее домой пораньше, если и дальше она будет так же поправляться.

А на другом конце города мне становилось все хуже. Однажды ночью мне приснилось, как на рубеже веков я занимался в Вене проституцией. Казалось бы, полная бессмыслица; но, проснувшись и вспомнив, что «папа» говорил про тридцать одну мою жизнь, я понял, что это была одна из них. Сон был неистовый, чувственный, полный оперных певцов-гомосексуалистов, баронов-трансвеститов и борделей прямиком из пьес Жана Жене.

– Иди сюда, мальчик. Я купил твой вдох и выдох. Впервые в этих иных мирах, где я странствовал, я почувствовал: попался! – и был перепуган. Я никогда не ходил к проституткам, но если их мир похож на этот, всей душой им сочувствую. Здесь имели значение лишь оргазмы и прихоти. Но оргазмы случались слишком быстро (если вообще случались), а прихоти напоминали плохие декорации. Я даже не знал своего имени, потому что мужчины называли меня по-разному. Это не было унизительным: я чувствовал себя очень далеким от того, что со мной делали. Нет, страх исходил от ощущения, что я никогда не вырвусь из этого мира. Что здесь и закончится моя жизнь.

На следующее утро сразу, как только встал, я начал рыться в коробках Марис, разыскивая ее карты таро. Через час я припомнил, что она часто носила их в своей сумочке, так что, очень может быть, они у нее в больнице.

Когда я в приподнятом настроении приехал туда, она после минутного колебания согласилась мне погадать. Как мог я быть таким эгоистичным и легкомысленным? Почему не подумал, что ее проблемы могли быть вызваны моей или «папиной» магией, а не естественными причинами? И ведь столько всего еще пошло наперекосяк! Возможно, я не подумал об этом, так как хотел, чтобы врачи оказались правы: беременность, осложнения, чисто медицинская проблема, ничего сверхъестественного.

С первой же открытой карты я понял, что не следовало просить Марис погадать. Башня. Восьмерка мечей, девятка мечей, смерть. Все хорошие карты остались рубашкой кверху, все важные места заняли плохие, Я не разбираюсь в таро, но по лицу Марис понял достаточно. Когда она перевернула последнюю карту, ее рука дрожала.

– Забудем об этом. – Я стал убирать карты. Но Марис схватила меня за руку:

– Не надо! Не трогай их! Мне нужно повторить. Дай их мне, Уокер. Ну же!

– Забудем об этом.

– Дай сюда!

– Это неважно, Марис!

– Важно. Мне нужно сделать это и для себя. Как ты не понимаешь!

Я протянул ей колоду. Перетасовав карты несколько раз, она разложила их, и они легли точно так же.

– О боже! Уокер, позови врача. Кажется, у меня снова кровотечение.

Так оно и было, и на этот раз врачи спешили и торопливо переговаривались.

К счастью, дежурил доктор Шеер, и он объяснил мне, что к чему.

– Это нехорошо, мистер Истерлинг. До сих пор все шло нормально, но это кровотечение говорит о серьезных проблемах. Теперь нужно будет наблюдать внимательнее, особенно учитывая беременность. Доктор Лаурингер очень озабочен: если кровотечения будут продолжаться, она может потерять ребенка.

– Это может быть вызвано стрессом?

– Так же, как и чем-либо иным.

Я стоял на автомобильной стоянке у больницы и смотрел на небо.

– Помоги ей, ради бога. Используй все, чтобы помочь ей. Она твоя жизнь, Уокер. Она там, и она больна, а ты совсем ей не помогаешь. Думай в первую очередь о Марис. Думай о ребенке. Спаси их, и спасешься сам. Спаси их, и спасешься сам.

Дэйв Бак видом напоминал беженца из Вудстока – с длинной бородой, в американской армейской робе и солдатских сапогах. Однажды я заходил к нему домой, и единственной картинкой там был психоделический плакат «Моби Грейп».