Тролльхеттен

Хоноров прошел через двор и сел на вросшее в землю сиденьице некрутящейся карусели. Махнул рукой на соседнее:

— Присаживайся. Не стесняйся.

Василий сел, он, не отрываясь, глазел на человека, который верит в существование монстров.

— Город сходит с ума! — сказал Хоноров, слегка раскачивая головой, что придавало ему вид окончательно рехнувшегося китайского болванчика. — Может быть, уже сошел. Но никто этого не видит. Люди, которые здесь живут, ты знаешь, они пытаются скрыться от происходящего в пучине простых и мелочных дел. Натянуть их на голову, как натягивают одеяло малые дети, думая, что это спасет их от ночных страшилищ. Эдакое метафизическое одеяло, что прикрывает многочисленные страхи — вот только страхов этих становится все больше и больше — они возятся там, под одеялом, шебаршат, а мы можем видеть, как вспучивается от их тел тонкая ткань, и уже это пугает нас до смерти. Мы сейчас видим не сами страхи — мы видим лишь их силуэты!

— Что-то я не понял… — пробормотал Василий.

— Ничего удивительного, — отвлеченно заметил Хоноров, — я ведь все-таки кандидат наук, а ты, судя по всему, до перерождения бомжевал.

— Перерождения? — спросил туповато Василий.

— Ты же встретил своего монстра. Свой страх. А после этого уже никто не остается прежним. Мы меняемся, становимся дичью. Учимся выживать. Слушай, как тебя зовут?

— Василий… Мельников… у меня действительно нет дома.

— Так вот, Василий! — грозно сказал Евлампий Хоноров, — в город пришли монстры. Не знаю, откуда они появились, да и не очень важно это. Важно, что до поры они не подавали о себе никаких вестей. Но теперь… теперь одеяло натянулось до предела! — голос Хонорова вдруг опустился на октаву, обрел глубину, — и когда оно прорвется, а это случится, конец неминуем. Так что я в некотором роде — вестник монстров, первый глашатай Апокалипсиса!

Василий не очень понял, о чем была речь. Но его сейчас гораздо больше волновал другой вопрос — он уже не был один. А значит, значит, появились шансы на спасение. Ради спасения можно было терпеть рядом этого ненормального и его бредни.

— Многие люди, — меж тем продолжил первый глашатай Апокалипсиса, — встречают монстров. Это не простые монстры, хотя тоже несут зло. Эти монстры привязаны к конкретным личностям, подобранны для того, чтобы вызывать в своих жертвах наибольший страх. Они — как будто твои близнецы, твои половины, знающие тебя досконально. Плохие половины. Знаешь, как при шизофрении — одна половина деструктивна, зато другая любит детей и цветы.

— Зеркало, — сказал Мельников.

— Что? — переспросил удивленно его словоблудствующий собеседник.

— Его поглотило зеркало. И если у каждого свой монстр, то почему у меня было зеркало?

— Ты бы рассказал, все-таки, — произнес Хоноров.

И Василий рассказал историю превращения его напарника в зеркало. На середине рассказа он вынужден был остановиться и перевести дыхание, почему-то вспоминать о том чудовище было очень нелегко. Хоноров внимательно слушал, все так же раздражающе раскачиваясь на своем сиденье. Древний дед у подъезда взирал на них с невозмутимостью горных вершин Памира.

— У тебя в детстве с этими стекляшками ничего не было связано? — внимательно выслушав рассказ, спросил Хоноров, — учти, я тебе не просто так это говорю, ты должен вспомнить — что именно тебя пугает. Только так можно бороться с чудовищем у тебя на шее.

Мельников послушно напряг память, рылся в ней, как во все предыдущие годы рылся в мусорных баках — среди гниющих отбросов нет-нет, да и найдется нечто ценное. Но так ничего и не обнаружил. Много было гадостей в его памяти, много горя, а вот чего-то хорошего — так на самом донышке. Приняв это, как очередное подтверждение своей неудавшейся жизни, Васек приуныл.

— Не вспоминается? — участливо спросил Евлампий Хоноров. — Это ничего, вспомнится. Такое, оно знаешь, всегда где-то на дне памяти обретается. Копни поглубже — обнаружишь его, эдакую черную склизкую корягу.

Поводив бездумно глазами по сухой вытоптанной земле вокруг карусели, Василий спросил:

— А у тебя тоже есть монстр.

— Есть! — хохотнул Евлампий, — только у него кишка тонка меня догнать. Уже целый месяц гоняется, а поймать не может.

— Какой он?

Вот тут Хоноров замялся, поправил нервно очки:

— Ну, знаешь… В-общем, тебе это не должно быть интересно. В конце концов, его целью являюсь только я, так ведь? — он порывисто поднялся с сиденья, махнул Ваську, — ну вот, теперь ты имеешь определенное представление, так что мы можем идти.

— Постой, — сказал Мельников, — ты говоришь, их уже много, таких монстров?

— Много. Больше, чем ты думаешь. Наверное, даже больше, чем я себе представляю. Может быть, весь этот город состоит из монстров, а? Вон сидит старик на крылечке, встречал ли он их? — и этот взбалмошный тип быстро пошел прямо к упорно не обращающему на него внимания старику. Василий последовал за ним, снедаемый одновременно любопытством и сильным ощущением безумия происходящего. Впрочем, дичи вроде бы выбирать не приходится.

— Скажите, дедушка, вы видели монстров? — спросил Хоноров, подойдя.

Старик поднял на него глаза и с минуту бесстрастно изучал, при этом выражение его лица было спокойно и отсутствующе. Однако, читалось там и легкий с оттенком презрения интерес. Так что даже Мельников понял мнение старика — полнейшая клиника. Однако, когда тот разомкнул уста и молвил свое мнение, оно оказалось прямо противоположным.

— Видел, — сказал старик, — я видел чудовищ, и если бы вы не выглядели такими пришибленными, я бы никогда вам этого не сказал.

— Кто это был? — спросил Хоноров.

— Если бы родители не воспитали меня в атеистической вере, я бы сказал вам, что это был дьявол. Правда. Очень на него похоже. Но так как в нечистого я не верю…

— Но это было что-то страшное?

— Да, — сказал старик, — и оно убило человека. Вот здесь, под этими окнами. Неделю назад я выглянул в окно — я вообще плохо сплю — и увидел, как оно убивает. Высокий, шерстистый, он убивал женщину. Она даже кричать не могла, чудовище первым делом пережало ей горло.

— И вы никому не сказали, да?

Старик улыбнулся снисходительно, ответил:

— А кто мне поверит, а? Только такие, как вы.

Евлампий Хоноров повернулся к Мельникову, победно улыбаясь:

— Вот, — сказал он, — они все видят это, но никто об этом не говорит, потому что думают, что им не поверят. Эти слепцы до последнего будут закрывать глаза на творящиеся у них под носом ужасы. А потом все-таки поверят, но будет уже поздно.

— Что же делать? — спросил Василий.

— Сейчас мы попрощаемся с нашим респондентом и пойдем отсюда. У нас есть место для встреч. Для таких, как мы, для тех, кто не хочет пускать все на самотек.

— До свидания, — попрощался старик, — будет хорошо, если вы действительно что-то с этим сделаете, а то житья от них совсем не стало. Вы слышали… говорят, это из-за них мы сидим без воды.

— Очень может быть, — сказал Хоноров и увлек Василия от подъезда, пока разговорчивый старикан не вывалил на них очередную тираду.

На улице стало темнее — очередной летний вечер на кошачьих лапах вступал в город. На востоке небо потемнело до фиолетово-синего удивительно нежного оттенка, а потом вдруг эта пастельная благость вдруг ощетинилась колючей и пронзительной звездочкой. По улице пробегали смутные тени — порождения сумрака. Редкие машины зажгли фары, и улицы наполнились вечной битвой тьмы и электрического света.

Окна домов тоже зажигались одно за другим — желтым светом электрических ламп и белым мерцающим — ламп газоразрядных. Толстые шторы закрывали эти окна от мира, и свет, проходя через них, преобразовывался в десятки разных оттенков зеленого, синего и багрово-красного. А иногда из-за них на тротуар падали сотни маленьких игривых радуг — от люстр с хрустальными лепестками. Одно из окон неритмично мерцало синеватым неопределенным цветом — там смотрели телевизор, и диалоги громко доносились через открытую форточку.