Сочинения в двух томах. Том первый

Он начал рассказывать какую-то длинную историю — подробно обо всем, что произошло сегодня в его бюро и на суде.

Все только странные удивительные истории. Что у других юристов случается, быть может, раз в жизни, у Гонтрама происходило чуть ли не каждый день. Редкие и странные случаи, иногда веселые и довольно смешные, иногда же кровавые и в высшей степени трагические.

Одно только — в них не было ни единого слова правды. Советник юстиции испытывал почти такой же непобедимый страх перед правдою, как перед купанием и даже как пред простым тазом с водою. Едва он открывал рот, как начинал врать, а во сне ему снилась новая ложь. Все знали, что он врет, но слушали очень охотно, потому что вранье его добродушно и весело, и если ничего подобного с ним не случалось, то надо отдать справедливость, рассказчик он хороший.

Ему было лет за сорок: седая короткая борода и редкие волосы. На длинном черном шнурке золотое пенсне, которое всегда криво сидело на носу; через него глядели голубые близорукие глаза. Он был неряшлив, грязен, немыт, всегда с чернильными пятнами на пальцах.

Он был плохим юристом и принципиально восставал против любой работы. Ее он поручал своим референдариям, — но они ничего не делали. Только поэтому они и поступали к нему и целыми неделями даже не показывались в бюро. Он поручал работу заведующему бюро и писцам, которые тоже большею частью спали, а когда просыпались, чаще писали одно только слово «оспариваю» и ставили под ним штемпель советника юстиции.

Тем не менее, у него была очень хорошая практика, гораздо лучше, чем у знающего, остроумного и делового Манассе. Он был близок к народу и умел говорить с людьми. Его любили судьи и прокуроры, он никогда не доставлял им никаких трудностей и предоставлял идти делу своим чередом. На суде и перед присяжными он был истинным золотом, — это все знали прекрасно. Один прокурор заявил даже как-то: «Я прошу дать обвиняемому снисхождение. Его защищает господин советник юстиции Гонтрам».

Снисхождения для клиентов он добивался всегда. Манассе же это удавалось очень редко, несмотря на познания и умные, тонкие речи.

Кроме того, еще одно обстоятельство. У Гонтрама было в прошлом несколько крупных, заметных процессов, которые прогремели по всей стране. Он вел их много лет, провел через инстанции и, в конце концов, выиграл. В нем пробудилась тогда какая-то странная, долгое время дремавшая энергия. Его вдруг заинтересовала эта замысловатая история, этот шесть раз проигранный, почти безнадежный процесс, переходивший из одного суда в другой, — процесс, где приходилось разбирать целый ряд запутанных международных вопросов, о которых — кстати сказать — он не имел ни малейшего представления. Несмотря на очевидные улики, на четыре разбирательства, ему удалось добиться оправдания братьев Кошен из Ленепа, трижды приговоренных к смертной казни. А в крупном миллионном споре свинцовых рудников Нейтраль-Моренз, в котором не могли разобраться юристы трех государств — а Гонтрам, разумеется, меньше всех, — он все-таки одержал, в конце концов, блистательную победу. Теперь уже года три он вел крупный бракоразводный процесс княгини Волконской.

И замечательно: этот человек никогда не говорил о том, что он действительно сделал. Каждому, с кем он встречался, он врал про свои бесконечные юридические подвиги — но ни словом не упоминал о том, что ему действительно удалось. Таков уже он был: он ненавидел всякую правду.

Фрау Гонтрам сказала:

— Сейчас подадут ужинать. Я велела приготовить для вас немного крюшона и свежего вальдмейстерского. Не пойти ли не переодеться?

— Не надо, — решил советник юстиции. — Манассе не будет ничего иметь против! — Он перебил себя: — Господи, как кричат дети! Пойди, успокой их немного!

Тяжелыми медленными шагами фрау Гонтрам пошла исполнять его просьбу. Отворила дверь в переднюю комнату: там служанка качала люльку. Она взяла Вельфхена на руки, принесла в комнату и посадила на высокий детский стульчик.

— Ничего удивительного, что он так кричит! — спокойно сказала она. — Он весь мокрый. — Но не подумала даже о том, чтобы его переложить. — Тише, чертенок, — продолжала она, — не видишь разве, у нас гости!

Но Вельфхен нисколько не считался с гостем. Манассе встал, похлопал его по плечу, потрепал по толстой щечке и подал ему большую куклу. Но ребенок бросил игрушку и продолжал орать благим матом. Под столом аккомпанировал ему диким воем Циклоп.

Мать не выдержала:

— Подожди, чертенок. Я знаю, чем тебя успокоить. — Вынула изо рта черный, изжеванный окурок сигары и сунула в губы ребенка. — Ну, вкусно? А?

Ребенок мгновенно замолк, сосал окурок и радостно смотрел большими смеющимися глазенками.

— Вот видите, господин адвокат, как нужно обходиться! — сказала фрау Гонтрам. Она говорила самоуверенно и вполне серьезно. — Вы, мужчины, не умеете обращаться с детьми.

Вошла служанка, доложила, что стол накрыт. Потом, когда господа отправились в столовую, она подошла к ребенку.

— Фу, гадость! — закричала она и вырвала у него изо рта окурок. Вельфхен тотчас же опять заорал. Она взяла его на руки, стала качать, запела грустные песни своей валлонской родины. Но ей так же не повезло, как и Манассе: ребенок не переставал кричать. Тогда она снова подняла окурок, плюнула на него, обтерла его грязным кухонным передником, стараясь погасить все еще тлевший огонь. И сунула, наконец, в красные губки Вельфхена.

Потом взяла ребенка, раздела, вымыла, надела на него чистое белье и уложила в постель. Вельфхен успокоился, дал себя вымыть. И заснул с довольным видом, все еще держа грязный черный окурок в губах.

О, как была права фрау Гонтрам. Она умела обходиться с детьми, по крайней мере — со своими.

А в столовой ужинали, и советник юстиции начал свои бесконечные повести. Выпили сначала легкого красного вина. И только на десерт фрау Гонтрам подала крюшон. Ее муж состроил недовольную физиономию.

— Влей хоть немного шампанского, — сказал он. Она только покачала головою:

— Шампанского больше нет, всего одна бутылка. Он удивленно посмотрел на нее через пенсне.

— Ну, знаешь ли, и хозяйка же ты! Нет шампанского, а ты не говоришь мне ни слова! Скажите пожалуйста! В доме ни капли шампанского! Вели хоть подать Роттегу. Хотя и жалко его для крюшона!

Он продолжал качать головою. «Ни капли шампанского! Скажите на милость! — повторял он. — Нужно сейчас же раздобыть.

Жена, принеси-ка перо и бумагу. Я напишу княгине».

Но когда бумага была перед ним, он ее отодвинул от себя.

— Ах, — вздохнул он, — я столько сегодня работал. Напиши-ка, жена, я продиктую.

Фрау Гонтрам не двинулась с места. Писать? Только этого не доставало!

— И не подумаю даже, — сказала она. Советник юстиции посмотрел на Манассе:

— Коллега, не могли бы вы мне оказать небольшую услугу? Я так страшно устал.

Маленький адвокат негодующе поднял глаза. «Страшно устал? — захохотал он. — От чего же? От бесконечных рассказов? Хотелось бы знать, откуда у вас всегда чернила на пальцах! Ведь не от писания, конечно!»

Фрау Гонтрам рассмеялась: «Ах, Манассе, это еще с Рождества, — он подписывал тогда балльники детям! Впрочем, что вы спорите? Пусть Фрида напишет».

Она подошла к окну и крикнула Фриду. Пришла Фрида вместе с Ольгой Волконской.

— Как мило, что ты тоже здесь! — поздоровался с нею советник юстиции. — Вы уже ужинали? — Да, девушки ужинали внизу на кухне.

— Садись-ка, Фрида, — сказал отец, — вот сюда. — Фрида повиновалась. — Вот так! Ну а теперь возьми перо и пиши, что я тебе продиктую.

Но Фрида была истинное дитя Гонтрама, она ненавидела писание. И тотчас же вскочила с места.

— Нет, нет! — закричала она. — Пусть Ольга напишет, она умеет лучше меня.

Княжна стояла возле дивана. Она тоже не хочет. Но у подруги было средство заставить ее.

Это помогло. Послезавтра был день исповеди, и список грехов княжны еще далеко не полон. Грешить перед конфирмацией нельзя, но каяться все-таки необходимо. Нужно обдумывать, вспоминать и искать, не найдется ли хоть какой-нибудь грех. Этого княжна совсем не умела. Зато Фрида была очень искусна. Ее список грехов представлял предмет зависти всего класса, особенно легко выдумывала она греховные мысли, сразу целыми дюжинами. Это было у нее от отца: она могла выложить сразу целый ворох грехов. Но зато если действительно грешила, то уже пастор никогда не узнал бы об этом.