Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

Перед отъездом Виктор-Велвл подарил все этюды к несостоявшейся картине Мойше-Сверчку, несмотря на просьбу Лизы оставить ей хотя бы карандашный автопортрет. Виктор отказался наотрез.

Что же до зеркала, купленного у Мотла Глезера, то с ним случилось нечто странное. Оно внезапно поблекло настолько, что стало представлять собою просто серый, ничего не отражавший квадрат треснувшего в нескольких местах стекла. Корчмарь выбросил стекло на помойку; в изящную серебряную раму он подумывал вставить цветную картинку из журнала «Нива» (этюды Байера он свернул в трубку, обернул в чистый холст и спрятал в чулане). Но, как выяснилось, рама настолько перекосилась, что ни одну картинку вставить в нее не удалось, поэтому одноглазый корчмарь за бесценок продал ее местному умельцу Лейбу Рохлину, а Лейб наделал из рамы всяких безделушек и украшений. Безделушки он в один прекрасный день отвез на ярмарку в Полтаву и там продал.

Так закончилась история поездки художника Виктора-Велвла в родные места. За время его отсутствия Елизавете Кутеповой все-таки удалось получить для Байера вид на жительство. Жизнь его постепенно вернулась в привычную колею. Яворицы, их жители, рабби Леви-Исроэл, одноглазый Мойше-Сверчок, Фейга… Почему-то дольше всех держался в памяти покойный Ицик Московер, которого он, пожалуй, просто нарисовал в своем воображении. Но вскоре и черты Ицика стали вспоминаться все менее отчетливо.

На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно происшествие, имевшее место примерно через год. Однажды горничная принесла Виктору какой-то сверток. В свертке оказался тот самый карандашный автопортрет, понравившийся Лизе. На вопрос Виктора, откуда взялся рисунок, горничная ответила, что его доставил незнакомый господин.

— Как он выглядел? — встревоженно спросил Виктор, надеясь, что сверток принес яворицкий корчмарь. — Одноглазый?

— Нет, не одноглазый. Такой… — Горничная сделала неопределенный жест рукой. — Невысокий, плотный. Губы пухлые, красные. Бородатый, волосы курчавые. И всё время усмехается. «Вот, говорит, это твой хозяин забыл. А я нашел. Ты ему передай. И скажи — еще встретимся. Как-нибудь, при случае».

БАЛЛАДА О СКРИПАЧЕ

Рассказ девятый

ДОЧЬ БЕЗУМНОГО ЛИТОВЦА

Алтер-Залмана Левина соседи называли «литовцем» — по вполне естественной причине: он действительно перебрался в Яворицы откуда-то из-под Вильно. Случилось это примерно за год до описываемых событий. В один прекрасный день в местечко въехала скрипучая линейка балагулы Нафтуле-Гирша Шпринцака. В линейке сидел представительного вида мужчина примерно сорока лет от роду и девочка, вернее сказать, девушка лет семнадцати. Мужчиной оказался Алтер-Залман Левин, а девушкой — его дочь Рохла. Шпринцак остановил линейку у синагоги и остался ждать на козлах. Приезжий неторопливо вошел внутрь. Здесь он долго разговаривал с раввином Хаимом-Лейбом. О чем шла речь, не слышал никто, поскольку в синагоге, кроме них, был только глуховатый Йосль.

Выйдя из синагоги, реб Левин назвал скучавшему балагуле адрес дома ребецен Хаи-Малки, вдовы прежнего яворицкого раввина Леви-Исроэла Галичера. Здесь, после очень короткого разговора, и поселились «литовец» с дочерью. Балагула Шпринцак помог им перетащить три довольно тяжелых сундука (оказалось, два из них были битком набиты старинными книгами), пожелал удачи и отправился восвояси. О приезжих посудачили примерно с неделю и забыли. Рохла вела себя более чем скромно; что же до ее отца, то, оплатив хозяйке стоимость квартиры за полгода вперед, он погрузился в чтение привезенных книг, отрываясь от этого занятия лишь на время молитв. Правда, иной раз он задерживался в синагоге, чтобы поговорить с рабби Хаимом-Лейбом. Раввин беседовал с ним охотно, хотя и замечал, что «литовец» слушает его вполуха и, задав какой-либо вопрос относительно неясных мест в Писании, ответом не интересуется.

Но подлинный шок вызвала у яворицких евреев дикая выходка литовца 9 ава. Как известно, именно в этот день разрушены были Первый и Второй Иерусалимский Храмы. Говорят также, что именно в этот день инквизиция начала преследования испанских евреев, окончившиеся многочисленными кострами и полным изгнанием из страны, бывшей их родиной на протяжении тысячи лет. Мало того: иные рассказывают, будто все события, горестные для нашего народа, начинаются 9 ава. От хмельнитчины и гайдаматчины — и вплоть до того, что, возможно, лишь ожидает евреев в будущем. Словом, это воистину траурный день. Евреи в этот день постятся, не надевают кожаной обуви и вообще носят скорбную темную одежду. А кинот, плачи-молитвы, звучащие 9 ава во всех синагогах, способны вызвать слезы у самого черствого человека.