Песнь серафимов

Но позвольте сообщить еще пару слов об отце Годуина. Этот человек умер, так и не простив Годуину его вступления в орден доминиканцев и, разумеется, оставив все свое состояние старшему сыну Найджелу. На смертном одре он взял с Найджела клятву, что тот никогда не увидится с братом. Найджел, человек проницательный и широких взглядов, пожал плечами и дал обещание.

Так писал мне Годуин, потому что после похорон отца Найджел сразу же отправился во Францию, чтобы навестить брата. Он скучал по Годуину и любил его. Ах, когда я думаю о наших письмах, они кажутся мне глотком свежего воздуха, хотя на протяжении всех прошедших лет я не могла рассказать Годуину, какую радость доставляли мне Лия и Роза. Я накрепко заперла эту тайну в своем сердце.

Я стала женщиной, в жизни которой есть три великие радости, которая слушает три великие песни. Первой песней были ежедневные занятия моих прекрасных дочерей. Второй песней было чтение и записи под диктовку моего обожаемого отца, часто полагавшегося в этом на меня, хотя многие студенты с готовностью читали ему. Третьей песней были письма Годуину. Все три песни сливались в маленький хор, утешавший, развивавший и облагораживавший мою душу.

Не считайте меня жестокой из-за того, что я скрывала рождение детей от их отца. Не забывайте, что было поставлено на кон. Хотя Найджел и Годуин помирились и начали переписываться, я понимала, что из моего признания не выйдет ничего, кроме несчастья для всех.

Позвольте мне еще рассказать о Годуине. Он подробно писал мне о своих занятиях и диспутах. Преподавать теологию разрешалось только людям старше тридцати пяти лет, но в Париже он регулярно читал проповеди перед огромными толпами, у него появилось множество приверженцев. Он был очень счастлив, снова и снова повторял, что хочет счастья для меня, и настойчиво спрашивал, отчего я не выхожу замуж.

Он писал, что зимы в Париже такие же холодные, как в Англии, и братья мерзнут. Однако раньше, когда он был богат и мог купить сколько угодно дров и вдоволь еды, он не знал того счастья, какое узнал сейчас. Его волновало только одно: как живу я, удалось ли мне тоже познать счастье.

Я читала об этом, и невысказанная правда больно давила на меня. Ведь я была счастлива, потому что мои дочери сидели у меня на коленях.

Постепенно я осознала, что хочу рассказать Годуину о них. Мне хотелось, чтобы он узнал, какие прекрасные цветы любви благополучно расцвели и становятся все краше в своей невинности под заботливой опекой.

Еще более болезненной эту тайну делало то, что Годуин продолжал с рвением заниматься древнееврейским языком. В Париже он часто вступал в диспуты с учеными иудеями, ходил к ним домой, брал у них уроки, вел с ними беседы — точно так же, как много лет назад, когда он ездил между Лондоном и Оксфордом. Годуин по-прежнему любил наш народ. Конечно же, ему хотелось обратить в христианство тех, с кем он дискутировал, однако он питал огромное уважение к проницательному уму своих собеседников и высоко ценил их упорное желание придерживаться собственного образа жизни. Он часто повторял, что в этом образе жизни он порой видит куда больше любви, чем в поведении некоторых студентов, изучающих теологию в университете.

Много раз я хотела признаться ему во всем, но, как я уже объяснила, меня останавливали следующие мысли. Прежде всего, Годуина глубоко огорчило бы то, что он покинул меня беременной. Во-вторых, как многие отцы-иноверцы, он может испугаться того, что его дочери воспитываются в иудейской вере. Нет, он не осудил бы меня за мой поступок и не испугался бы за их души, но он хорошо знал, как часто наш народ терпит гонения и жестокости.

Два года назад он узнал о происшествии в Линкольне, когда расследовали дело маленького святого Хью. Мы откровенно писали друг другу о том, что угроза нависла над евреями в Лондоне. Если нас в чем-то обвиняют в одном городе, буря ярости может разразиться и в другом. Ненависть к евреям и ложь о нас распространяется, как чума.

Эти страхи и заставляли меня хранить мою тайну. А вдруг Годуин узнает, что его дочерям угрожает опасность погромов и убийства? Что он будет делать?

В конце концов мне пришлось все ему открыть, и причиной этого стал Меир.

Меир пришел в наш дом точно так же, как Годуин много лет назад: чтобы учиться у моего отца. Как я уже говорила, слепота отца не останавливала поток идущих к нему учеников. Тора была записана в его сердце, как мы это называем, а комментарии к Талмуду он изучал столько лет, что выучил их наизусть. Все комментарии к Талмуду, сделанные Раши, он тоже знал наизусть.

Старейшины из оксфордской синагоги постоянно являлись к отцу за советами. Он даже мог рассудить их споры. Его друзья из числа христиан обращались к нему за помощью в самых простых делах: закон запрещал ростовщичество, и когда людям нужны были деньги, они спрашивали у отца, как можно достать необходимое без процентов и без учетных записей. Но об этом я говорить не хочу. Я сама никогда не распоряжалась своим имуществом.

Вскоре после того, как Меир стал учеником отца, он уладил все мои дела, и мне больше не приходилось думать о материальных проблемах.

Вы смотрите на мою роскошную одежду, на этот головной убор, на это покрывало — все вполне соответствует образу богатой дамы, кроме разве что нашивки из тафты на моей груди, обозначающей принадлежность к иудеям. Тем не менее поверьте, я никогда не интересовалась материальными вещами.

Вы осведомлены о том, почему мы ссужаем деньги королю и его подданным. Вы все знаете. Вероятно, вы знаете также, что король запретил давать деньги в рост, но есть различные обходные пути, и у нас на руках по-прежнему остаются, с позволения короля, многочисленные долговые расписки.

Итак, моя жизнь была полностью посвящена отцу и дочерям, и я не ожидала, что Меир захочет жениться на мне. Конечно же, я не могла не заметить, что Меир красивый мужчина с прекрасными манерами и живым умом. Это заметила бы любая женщина, это заметили даже вы.

Когда Меир просил моей руки, он очень почтительно сказал моему отцу, что не желает лишать его моего общества и моей любви и надеется, что мы все вместе переедем в Норвич, где Меир только что получил в наследство дом. В Норвиче у него было много знакомых и родственников, он дружил со здешними богатыми евреями, а их в городе немало — вы сами видели, сколько здесь каменных домов, они сразу же бросаются в глаза. Вы понимаете, почему мы строим дома из камня, нет нужды объяснять.

Отец к тому времени почти полностью утратил зрение. Он мог догадаться, что солнце встало, мог определить, что наступила ночь, но меня и моих дочерей узнавал только после мягкого прикосновения. Так же сильно, как он любил нас, ему нравилось наставлять Меира, направлять его ученые занятия. Ибо Меир изучает не только Тору и Талмуд, но и астрологию с медициной, а все эти науки в прошлом очень интересовали отца. К тому же Меир поэт, он воспринимает мир глазами поэта, он видит красоту повсюду, куда ни кинет взгляд.

Если бы Годуин родился евреем, он был бы копией Меира. Однако я говорю глупости, поскольку Годуин — поток, слившийся из множества удивительных ручейков, как я уже объясняла. Годуин входит в комнату, как целая толпа народу, заброшенная к вам бурей. Меир появляется тихо, по-кошачьи. Они похожи и в то же время совершенно разные.

Мой отец сразу же согласился на мой брак с Меиром и был готов ехать в Норвич, где, насколько он знал, еврейская община процветала и давно царил мир. Со времени чудовищных событий, когда иудеев обвинили в убийстве маленького святого Уильяма, прошло почти сто лет. Да, люди приходили к гробнице и в молитвенном экстазе с ужасом смотрели на нас, но у нас уже было много друзей-христиан, и давние подозрения постепенно забывались.

Но как я могла выйти замуж за Меира, не сообщив ему правды? Как я могла оставить между нами ложь, утаить, что у моих дочерей есть живой отец?

Нам было не у кого спросить совета — во всяком случае, так считал мой отец. Он тоже размышлял об этом и не хотел, чтобы я принимала предложение, пока не решена эта проблема.