Цвет убегающей собаки

С Поннефом Лукас говорил на эти темы весьма осторожно, а тот — Пророк Нового катаризма — и в частных беседах, и на «посиделках» — красноречиво разглагольствовал о необходимости духовного совершенствования и превращения всех верующих Убежища в Избранных. Мол, только после этого можно идти в мир и проповедовать веру. Таков был главный замысел. Но никакого графика его реализации во времени не существовало. Поннеф ограничивался штампами и банальностями типа «в свой час» или «когда будет угодно Богу».

Разумеется, чтобы достичь статуса «совершенного», следует предварительно принять «утешение» и, далее, отвергнуть пути мирские, принять обет воздержания, стать вегетарианцем и посвятить себя духовному служению. И если такую цель поставят себе все верующие, не уставал повторять Поннеф, спешить некуда. Разве не ждали они семь с половиной веков, чтобы вернуться в жизнь в нужный момент? Лишь во всеоружии веры способны они нести слово истины по всему миру.

Чем дальше, тем сильнее Лукас подозревал, что Поннеф чего-то недоговаривает. И это не просто способ укрепить свой мистический образ хранителя тайного катарского знания, это что-то другое. Впервые Лукас задумался об этом еще в самом начале его пребывания в общине, когда они с Поннефом сидели на берегу горного ручья и тот столь живо откликнулся на внезапно возникшее у него желание покончить с ним. Потом, видя, как Поннеф при помощи всяческих оговорок и словесных уловок пытается оттянуть момент вступления своей паствы на путь обращения заблуждающихся, Лукас все более укреплялся в этом убеждении.

В начале июля Поннеф решил, что Лукасу надо «вспомнить побольше» о своей прежней жизни под именем Раймона Гаска, и с тех пор их встречи один на один сделались более частыми и насыщенными. Поннеф предложил провести сеансы гипноза, поскольку, по его словам, техника «вспоминания», разработанная им лично, требует длительной и напряженной подготовки. И гипноз сокращает путь к цели. Лукас заколебался, но потом решил, что причин для отказа нет. Однако же, когда Поннеф приступил к делу, Лукас обнаружил, что внутренне он всячески сопротивляется гипнотическому внушению. Пациент из него оказался никакой. А многочисленные заверения, что сопротивляется он не специально, Поннефа не только не убеждали, но постепенно начали раздражать. Оказывается, не так-то уж он и владеет собой. Для Лукаса это стало откровением, и он начал подозревать Поннефа в том, что тот ведет непонятную, но чрезвычайно агрессивную кампанию, направленную против него лично. Поннеф же, в свою очередь, считал, что Лукас знал о Раймоне Гаске нечто исключительно важное, жизненно необходимое для осуществления Великого Замысла, но знанием своим делиться не желал. В этом смысле Лукас и Поннеф находились в одинаковом положении — они подозревали друг друга в одном и том же.

Нурия тоже сделалась увертливой и раздражительной. Когда живешь вместе, делишь одну постель, этого не скроешь, да Нурия особенно и не стремилась. За несколько дней, совпавших с периодом вынужденного воздержания, не имевшего ничего общего с идеалами катаризма, оба отдалились друг от друга, и это привело к едва скрываемой враждебности.

Как-то ночью Лукасу приснилось, что все в этой жизни потеряно, продано и предано. Это был один из тех снов, что и днем его преследовали, накладывая горький отпечаток на мысли и действия. Ему снилось, что бредет он высоко в горах в компании людей, которых должен знать. Среди них женщина, вернее, много женщин, воплотившихся на какой-то летучий миг в образе Нурии. Ему стало не по себе, страшно, потому что он сговорился встретиться кое с кем в определенное время у входа в монастырь Альби, но смущало то, что он не знает, как выглядят эти люди. Ему было сказано только, что это представители какой-то элитной группы полувоенного типа. Лукас не имел понятия, как ему удастся избавиться от компании, в которой он сейчас оказался, от Нурии, и попасть в Альби. Поезда не ходят: что-то вроде забастовки. Нурия откровенно и вызывающе флиртовала с кем-то из спутников — обладателем торса мужчины и головы шакала, как у Тота, египетского бога мертвых. Процессия дошла до крутого поворота, за которым начинался отвесный обрыв, образованный оползнем. Из-за большого валуна выступил вооруженный мужчина. Он улыбался Лукасу. Вслед за ним, среди булыжников и валунов, возник еще один человек с оружием. Человек-шакал оглянулся на Лукаса, и тот заметил, что он скалится, обнажая окровавленные десны.

— Ну что, приятель, — прорычал шакал с подчеркнутым, на манер голливудских злодеев, акцентом выходца из английской аристократии, — вижу, вы пригласили на наш пикник своих друзей.

— Терри-Томас, — бросил Игбар из гамака, болтая ногой и опираясь на локоть.

— Кто-кто? — переспросила Евгения.

— Вряд ли вы слышали это имя. — Игбар отогнал муху. — В мире оно вообще мало известно. Был такой киноактер в пятидесятые годы. Характерный актер на роль невежи.

— Ну, таких немало, — фыркнула Евгения.

— А иным девушкам нравятся невежи, — задумчиво протянула Сьюзи с явным неодобрением в голосе.

— Как же, как же, дорогая, слышал, — поддакнул Игбар. — А уж вам-то тем более поверю на слово.

Шон неторопливо и аккуратно ссыпал белый порошок на аляповато оформленную обложку книги под названием «Вне брака: самые знаменитые бастарды». Не помню, чтобы у меня была такая. Он туго свернул банкноту, сунул ее одним концом в ноздрю и, шумно затянувшись, передал мне. Я повторил ту же операцию и переправил кулек Сьюзи.

— И что было дальше? — повернулась ко мне Евгения.

Однажды в конце июля, вернувшись домой после обеда, чтобы переодеться для работы в саду, Нурия внезапно накинулась на Лукаса с градом упреков: мол, без должного уважения относится он к деятельности Убежища, самонадеян и эгоистичен, отказывается укреплять в каком бы то ни было виде собственную духовность в согласии с исповедуемыми им же принципами катаризма, использует ее в сексуальном смысле, удовлетворяя таким образом свою привязанность ко всему материальному, вместо того чтобы рассматривать секс лишь как временную помеху, которую следует преодолеть для достижения назначенной всем им высшей цели.

— Ты играешь какую-то дурацкую игру со мной, с Андре, со всей общиной. И не думай, будто я ничего не вижу. Ты либо не хочешь совершенствоваться, либо страдаешь духовной недостаточностью. Ты просто хочешь заниматься со мною сексом и наблюдать за представлением — как зритель. А на нас, как на общину, тебе наплевать.

Пока Лукас переваривал этот поток обвинений, Нурия добавила:

— Андре прав насчет тебя.

— Что-что? — изумленно переспросил явно шокированный Лукас. — Уж не хочешь ли ты сказать, что обсуждаешь с ним мое «продвижение вперед»? И он тоже пересказывает тебе наши разговоры?

Нурия заколебалась, прикидывая, не сказала ли больше того, что хотела.

— Нет же, конечно, нет. Во всяком случае, не специально. Но ведь ты же сам мне говорил, что ощущаешь внутреннее сопротивление. Словно какая-то преграда у тебя в груди встает.

— Ничего подобного я не говорил. Сказал только, что с гипнозом ничего не получается, попытки Андре успеха не имеют. Да, он употребил этот термин: «преграда». Но я тебе об этом не говорил. Стало быть, он, больше некому. А что еще он тебе поведал, по ходу ваших кратких свиданий?

Нурия ничего не ответила, и Лукас понял, что она переступила условленную границу. Не с ним условленную — с Поннефом. Понял и то, что во время их приватных встреч Нурия и Поннеф говорили не только о ее духовном развитии.

— Да ничего особенного, — проговорила она наконец. — Бывает, Андре обронит слово-другое, будто вслух думает. Разве, когда вы с ним, такого не бывает?

— Нет, — отрезал Лукас.

— Так или иначе, ерунда все это, не о чем говорить. Да, порой он обмолвится о ком-то третьем, но я никогда не обращала на это особого внимания. Да и кто сказал, что это конфиденциальные беседы? Так или иначе, это ведь тебя он старается загипнотизировать. И что же, неужели ты так и не можешь ничего вспомнить о своей прежней жизни? Это могло бы ему помочь. Это могло бы помочь всем нам. А ты, похоже, что-то знаешь, а сказать не хочешь.