Имаджика: Пятый Доминион

Прошло уже полтора дня с тех пор, как он лишил Дауда жизни. Этим спектаклем он не без основания гордился. Но лежавшая перед ним жертва была для него настоящей потерей. Дауд служил роду Годольфинов в течение двух столетий, храня верность старшим потомкам Джошуа от поколения к поколению. И он был прекрасном слугой. Кто еще мог так смешать виски с содовой? Кто еще с такой заботой умел вытирать и пудрить пораженную грибковой инфекцией кожу между пальцами на ногах Оскара? Дауд был незаменим, и Оскар с болью пошел на те жестокие меры, которых потребовали обстоятельства. Но он пошел на это, зная, что, хотя и существует некоторая вероятность того, что он потеряет слугу навсегда, такое существо, как Дауд, вполне способно оправиться от вскрытия, если вовремя и в правильной последовательности свершить ритуалы Воскресения. Ритуалы эти Оскару были знакомы. Он провел много долгих вечеров в Изорддеррексе на крыше дома Греховодника, наблюдая за хвостом кометы, исчезающей за башнями дворца Автарха, и обсуждая теорию и практику имаджийской магии. Он знал, какие масла надо влить в тело Дауда и какие цветы надо сжечь возле трупа. В его сокровищнице имелись соответствующие заклинания, записанные рукой самого Греховодника на случай, если с Даудом что-нибудь случится. Он понятия не имел, как долго процесс будет продолжаться, но у него хватало ума не заглядывать под простыню, чтобы проверить, поднялось ли тесто жизни в своей кастрюле. Ему оставалось только коротать время и надеяться, что все сделано правильно.

В четыре минуты пятого у Оскара появилось доказательство тщательности его работы. Хриплый вздох раздался под простыней, и через секунду Дауд уже сидел на полу. Это произошло так внезапно и — после стольких часов — так неожиданно, что Оскар испуганно вскочил, повалив стул и выронив альманах из рук. За свою жизнь ему приходилось видеть немало такого, что обитатели Пятого Доминиона назвали бы чудесным, но не в таком мрачном помещении, как это, за стенами которого продолжала течь обыденная жизнь, в которой не было места волшебству. Овладев собой, он попытался выговорить слова приветствия, но язык его был таким сухим, что его можно было бы использовать в качестве ластика. Тогда он просто уставился на Дауда, приоткрыв рот от удивления. Дауд стащил простыню с лица и занялся изучением руки, с помощью которой он это сделал. Его лицо было таким же пустым, как глаза пустынников, сидящих у противоположной стены.

«Я совершил ужасную ошибку, — подумал Оскар. — Я оживил тело, но душа не вернулась в него. Господи, что же теперь делать?»

Дауд тупо уставился в пустоту. Потом, словно кукла, в недра которой кукловод просунул руку, придав бессмысленному куску вещества иллюзию жизни и самостоятельности, он поднял голову, и на лице его появилось выражение. Это было выражение гнева. Сузив глаза и оскалив зубы, он заговорил.

— Вы обошлись со мной скверно, — сказал он. — Очень скверно.

Оскар накопил во рту немного слюны, густой, как грязь.

— Я сделал то, что считал необходимым, — ответил он, не желая дать себя запугать этой твари. Заклинание Джошуа запрещало ей причинять вред человеку из рода Годольфинов, как бы ей этого ни хотелось.

— В чем я провинился перед вами, что вы решили подвергнуть меня такому унижению? — сказал Дауд.

— Я хотел доказать свою преданность делу Общества. И ты прекрасно понимаешь, зачем это было нужно.

— И неужели так необходимо продолжать подвергать меня унижениям? — продолжал Дауд. — Могу я хотя бы прикрыть свою наготу?

— Твой костюм весь в пятнах.

— Это лучше, чем ничего, — сказал Дауд.

Одежда лежала на полу в нескольких футах от места, где сидел Дауд, но он не сделал ни малейшего движения, чтобы поднять ее. Понимая, что Дауд намерен установить границы, до которых простирается раскаяние хозяина, но не прочь какое-то время поучаствовать в этой игре, Оскар поднял одежду и положил ее рядом с Даудом.

— Я же знал, что нож не может тебя убить, — сказал он.

— Зато я этого не знал, — ответил Дауд. — Но даже не в этом дело. Раз вы этого хотели, я принял бы участие в этом спектакле. С радостью раба, который готов пойти на все ради своего господина. Я бы пошел на смерть ради вас. — У него был голос человека, глубоко и безутешно обиженного. — А вместо этого вы держали все от меня в тайне. Вы заставили страдать меня как обыкновенного преступника.

— Я не мог допустить, чтобы все это выглядело заранее спланированным. Если бы они заподозрили…

— Понимаю, — сказал Дауд. Своими оправданиями Оскар нанес ему еще большую обиду. — Вы низкого мнения о моем актерском даровании. Я сыграл главные роли во всех произведениях Квексоса. В комедиях, трагедиях, фарсах. А вы не доверили мне сыграть какую-то ерундовскую сцену смерти.

— Ну хорошо. Это была моя ошибка.

— Я думал, боль от ножа — это самое неприятное, что мне придется испытать. Но это…

— Ради бога, извини меня. Это было грубо и несправедливо с моей стороны. Что я могу сделать, чтобы возместить причиненный ущерб, а? Скажи, Дауди. Я чувствую, что нарушил наши доверительные отношения, и теперь хочу восстановить их. Скажи, чего ты хочешь.

Дауд покачал головой:

— Это не так просто, как кажется.

— Я знаю. Но давай начнем. Назови свое желание.

Дауд обдумывал предложение целую минуту, глядя мимо Оскара на пустую стенку. Наконец он сказал:

— Начнем с убийцы, Пай-о-па.

— Что тебе нужно от этого мистифа?

— Я хочу пытать его. Я хочу унижать его. А потом я хочу убить его.

— Почему?

— Вы предложили исполнить любое мое желание. «Назови его» — так вы сказали. Я назвал.

— Стало быть, у тебя есть полная свобода делать то, что тебе хочется, — сказал Оскар. — Это все?

— Пока да, — сказал Дауд. — Я уверен, что потом еще что-нибудь всплывет. Смерть навеяла мне странные мысли. Но я выскажу их позднее, когда придет время.

Глава 14

1

Выудить у Эстабрука подробности ночного путешествия, которое привело его к Пай-о-па, оказалось не так-то легко, но все-таки легче, чем попасть в его жилище. Миляга подошел к дому Эстабрука около полудня. Занавески на окнах были тщательно задернуты. Он стучал в дверь и звонил в течение нескольких минут, но не получил никакого ответа. Предположив, что Эстабрук вышел на прогулку, Миляга оставил свои попытки и отправился набить чем-нибудь желудок, который требовал компенсации за вчерашнее неуважительное к себе отношение. Как обычно на Святки, все кафе и рестораны были закрыты, но он обнаружил небольшой магазинчик, принадлежавший семье пакистанцев, которые делали неплохой бизнес, снабжая христиан черствым хлебом. Хотя многие полки уже опустели, на некоторых продолжался парад возбудителей кариеса, и Миляга вышел на улицу с шоколадом, печеньем и кексом для искушения своих безупречных зубов. Он отыскал скамейку и присел, чтобы заморить червячка. Кекс оказался плохо пропеченным, и Миляга покрошил его голубям, слетевшимся на его трапезу. Новость о раздаваемой бесплатно пище вскоре распространилась, и то, что начиналось как интимный пикник, быстро превратилось в драчливое состязание. За неимением хлебов и рыб для удовлетворения аппетитов шумного сборища, Миляга швырнул остатки печенья в самую гущу пирующих и отправился обратно к дому Эстабрука, довольствуясь шоколадом. Приближаясь, он уловил движение в одном из окон верхнего этажа. На этот раз он не стал звонить и стучать, а просто запрокинул голову и крикнул:

— На два слова, Чарли! Я знаю, что вы здесь. Откройте!

После того как первая просьба была оставлена без удовлетворения, он стал кричать громче. Был праздник, и конкуренции со стороны уличного движения практически не било. Голос его звучал как торжественный горн.

— Давай, Чарли, открывай, если ты, конечно, не хочешь, чтобы я рассказал соседям о твоем маленьком дельце.

На этот раз занавеска отодвинулась, и Миляга заметил Эстабрука. Только на краткий миг, впрочем, так как через секунду занавеска вновь оказалась на месте. Миляга стал ждать, и как раз в тот момент, когда он собирался вновь оповестить округу о своем присутствии, парадная дверь открылась. Пред очи его предстал Эстабрук — босой и лысый. Это последнее обстоятельство Милягу потрясло. Он не знал, что Эстабрук носит парик, без которого его лицо было таким же круглым и белым, как тарелка, а черты напоминали уложенный на ней детский завтрак. Яйца глаз, помидор носа, сосиски губ — и все это в масле страха.