Дом Полнолуния (СИ)

– Ах ты, ах ты, ах ты!

– Дрянь неземная, чего уж говорить.

– А ты брился-то?

– Молчи, знай, умник! Не до тебя. Ах ты, ах ты!

– Разахался. Шевелись, дубина.

– Шипы. Раствор. Еще. Плесень. Так. Шипы.

– Вот дрянь, вот дрянь…

Звяк, звяк, и чавканье, и странное копошение. Холодный белый свет. Очень холодный. Шлепанье, мягкое гнойное шлепанье. Бормотание. Бу-бу-бу – скрипучие шерстяные голоса.

– А ведь знали, знали, знали же!

– Ах ты, ну что ж это!

– Молчать. Шипы. Раствор. Еще. Паутину. Еще. Шипы. Шейте!

– Да будет уже, раскомандовался!

– Раствора еще! Истекает же. Плесень! Шейте!

– Крупы, крупчатка, крупица, крупки, крупиночка…

– Молчать. Шипы. Паутину. Шейте. Истечет.

– Ничего подобного.

Шлепанье, теплое грязевое шлепанье – и сырость. Бегают по рукам пальцы, волосатые, грубые, кривые, грязные пальцы, по рукам, внутри рук. Что-то выискивают, копошатся, мерзко перебирают хитросплетения сосудов и вен. Не больно – отвратительно. До одури. И бормотание. И холод. И белый резкий свет сквозь веки. И скрипучие шерстяные голоса.

– Интересно, что там внутри?

– Где?

– Ах ты, ну, в самой середке.

– Охота во всякой падали копаться, дрянь.

– Молчать. Почти закончили. Показатели?

– Трепыхается, дрянь неземная.

– Отлично.

– Ненадолго, ради интереса!

– Иди ты…

– Ах ты ж!

– Продольную пункцию можно, конечно…

Шуршание, сырость. Стылые руки, волосатые, гадкие руки, безнаказанные, любопытные руки. Холод, острая боль и копошение, копошение, копошение внутри меня…

– Пошире, пошире, так ни хрена ж не видно!

– Опасно. Подохнет, дрянь.

– Ну же!

– Дрянь, дрянь. Нельзя.

– Ну!

– И так на издыхании.

Хлюпанье, омерзительное копошение. Боль. Веки вздрагивают и медленно поднимаются. Глаза остекленели. В них отражаются волосатые сгорбленные твари в колпаках из дерюги со скрюченными лапами, грязные, отвратительные, желтоглазые, большеротые, со шлепающими губами серого цвета и скрипучими шерстяными голосами. Из уголков рта медленно стекает вязкая слюна и застывает белесыми каплями в жестких волосах. Все это отражается всего на секунду – и твари, и ржавые иглы, и клубки паутины, и тошнотворная жидкость бурого цвета в захватанной бутылке – всего на секунду, и глаза оживают.

– Н-н-н-и-и-э-э-э-э-а-а-а!!!!!

Я кричу, бьюсь, дергаю привязанными к чему-то руками, ору до судорог, а животу мокро и больно. Твари и белый свет, кружась, штопором уходят вверх, в темноту, и последнее, что я слышу, утробно-визгливое:

– Шейте! Шейте, дрянь! Крупы, крупы, крупиночки…

– А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!

Я очнулась на полу душевой, все еще крича, увидела ненавистно-знакомые стены и затихла. Посмотрела на руки. Запястья и до локтя – все было вымазано плесенью и паутиной. Приподнялась на локтях, застонала. Выглядывая из складок разорванной одежды, слезливо кровоточил, смешиваясь с липкой грязью, ровный продольный разрез. Он быстро уменьшался в размерах, и через две секунды на животе не осталось ничего, кроме грязных пятен и чувства гадливости. Я хотела подняться, но получилось встать только на четвереньки. Руки-ноги дрожали мерзкой дрожью, к горлу подкатывала тошнота, кружилась голова, шумело в ушах.

Ничего не хотелось больше, только воды, воды, воды, чтобы смыть с себя эту липкую грязь, при мысли о которой содрогаешься всем телом. Ничего больше не волновало и не пугало. Потом. Потом. Все потом. Все вопросы, все мысли, вся ненависть – все потом. Я подползла к тазу, стоявшему под умывальником, и тупо уставилась на мутную красную воду. Возле таза на полу валялся осколок зеркала, тоже весь красный.

Нет. Все потом. Меня ничего не интересует, я ничего не помню и не хочу помнить. Я вообще НЕ. Все после. Пожалуйста. Все после. Из кранов с шумом полилась вода. Я отмыла руки, стянула платье, вымыла живот. Держась за стену, побрела, волоча за собой одежду, еле переставляя ноги, шла очень долго, сама не знала, куда. Где-то в коридоре упала. Долго лежала на полу лицом вниз, но пришлось одеться и встать. Что-то вело меня, как марионетку.

Я не хотела никуда идти. Если бы мне позволили, я бы легла тут и больше никогда не поднималась. Но меня заставили. Каким-то чудом оказалась в своей комнате, развернула плед, закуталась в него, хотя не понимала, зачем, ведь холодно не было. Вообще ничего не было. Меня подняли с дивана и подвели к окну. На подоконнике лежал какой-то рисунок, и я взяла его в руки. С потрепанного листа на меня смотрел круглый желтый глаз вертикальным зрачком и голыми веками, обросший жесткими грязными волосами. Я безучастно смотрела в его тупую злобу, а потом вдруг все вспомнила и…

нет, не закричала. Странно. Все равно. Меня нет. Есть потерянное, использованное и смятое существование, а больше ничего. Меня поимели. Вот так. Я отложила рисунок и прошлась задумчиво по комнате, не зная, что делать. Потом мне на глаза попались спички. Я взяла рисунок, завернула его в несколько слоев газеты, подожгла с трех сторон и выбросила в коридор. Закрыла плотно дверь, облокотилась на нее спиной. Меня поимели. Вот так. Было так тихо, что потрескивание горящей бумаги казалось фейерверком.

– Крупы, крупы, крупиночки… – пробормотал едкий дымок, просачиваясь под дверь и клубясь вокруг моих ног. Я вдруг почувствовало, как что-то тяжелое и темное колыхнулось внутри меня. Сцепила зубы, медленно отошла к дивану, обернулась. Дыма становилось все больше, он густел, уплотнялся и начинал лепиться во что-то очень знакомое. Я стояла, прислушиваясь с легким удивлением к той темной глыбе, которая ворочалась во мне. Еще рано. Еще рано, еще не предел, давай, дай мне предел, он мне нужен.

– Дрянь неземная, – шепнуло облако.

Меня затопило. Это черное, тяжкое, гневное – оно затопило меня, мурашки пробежали по спине, пересохло во рту, перед глазами – красный занавес.

– Убирайся. Убирайся к черту, мразь вонючая, мерзость, – голос глухой, клокочет что-то, сейчас прорвется, сейчас… – К дьяволу, куда угодно. Ублюдок. Погань. Убирайся!

Облако пришепетывало и плавно принимало очертания волосатой твари. И тут прорвало. Ярость нахлынула на меня, закружила в ярком водовороте, проясняя мысли, оттачивая логику движений.

– Поиграть захотелось?! Отлично! Сейчас я тебе устрою сквозняк! Сейчас я тебя проветрю! Плевала я на тебя! Плевала!

Дым заволновался и потерял очертания. Я схватила свой заветный обломок железного прута, повернулась к окну, размахнулась…

Здание кричало. Дым исчез, моя дверь тоскливо скрипнула и закачалась, в соседних комнатах тревожно звякали бутылки, с потолка сыпалась белой пылью известка. Я застыла у окна, цепляясь за подоконник, и пыталась успокоить бухающее сердце. Здание трясло. Я еле держалась на ногах. Мой колченогий стол зашелся сухим треском и покосился еще больше, дверь сорвало с нижней петли, пол ходил ходуном. Не удержалась на ногах, упала, стукнувшись затылком о стену, меня заносило пылью и обрывками газет.

Здание утихало постепенно. Минут через десять ветер снова зашуршал в коридоре бумагой, я стряхнула с себя мусор, поднялась с пола, села на диван. Я ведь так, в сущности, и не успела понять, что произошло. Мысли бились в голове тупо, как мухи о стекло, я не могла сосредоточиться. Надо было успокоиться, занять себя чем-то. Я огляделась и заметила треснувшую ножку стола. Это было совсем не сложно, в соседней комнате нашлось немало тряпок. Я вернулась к себе, уселась на пол и принялась бинтовать сломанный стол. Левая ладонь отозвалась резкой болью, а тряпки окрасились красным. Я недоумевающе разглядывала ровные порезы на ладони, а потом вспомнила осколок зеркала. Может быть, это ветер переусердствовал, или мне показалось, но в комнате стало очень холодно. Я поежилась. Нужно было посмотреть, действительно нужно, но как-то страшно. Я вздохнула, закатала рукава и глянула на запястья. Ничего. Разглядывать живот смысла не было.