Номер 16

Все лампы, как и всегда теперь, были зажжены, зеркало и картина не просто отвернуты к стене, но и вынесены в коридор за пределы спальни. Эйприл сидела, откинувшись на четыре плоские подушки; она не хотела и не собиралась спать.

Где-то на девятом этаже время от времени хлопало на ветру окно. С площадки слышалось негромкое гуденье и клацанье лифта. Иногда громыхала входная дверь внизу, и грохот поднимался по тускло освещенным лестницам и проходил через бабушкину квартиру. Эйприл утешала мысль о том, что в доме есть и другие люди.

Она переключила сонные мысли на предстоящие завтра дела завернуть фотографии в полиэтилен с пупырышками, затолкать сухие розы в мусорные мешки; может быть, позвонить тому таксисту, который в последний раз доставил Лилиан домой, и поблагодарить. Может быть. И позвонить агентам по недвижимости. Может быть.

Она уже спит? Вроде спит, но в то же время ощущает предметы вокруг. Как будто провалилась в беспамятство, но не окончательно. Подобное случалось с Эйприл нечасто, однако ощущение было знакомое, словно она лежит в постели одна, единственная обитательница квартиры, но при этом сознает все, что окружает ее в спальне.

В таком случае кто же склонился над ее постелью?

Наверное, все в доме проснулись от ее крика. Эйприл подскочила на подушках, попыталась выбраться из постели, но нога запуталась в простыне, и девушка отшвырнула ее, словно руку, которая тянет вниз, навстречу неведомым кошмарам. Все это время Эйприл слышала голоса. Где-то вдалеке. На фоне собственного тяжелого дыхания и всхлипов она слышала голоса. Как будто бы порыв ветра принес издалека крики со школьной площадки.

Ветер. Он гулял за окнами и стенами, но и в помещении тоже — бушевал под потолком. Потолком, который превратился в бесконечную тьму, сгустившуюся вокруг чего-то, очень похожего на удаляющееся лицо. Туго обтянутое красным. Лицо проваливалось во тьму на том месте, где люстра должна была высвечивать трещины и пожелтевшую краску, а вовсе не лишенную оттенков глубину и леденящий холод. Холод, который проникал сквозь кожу до самых костей.

Но где же теперь это лицо? И голоса, и ветер?

Эйприл стояла перед дверью спальни, оглядываясь на кровать, откуда только что сбежала. Все ее тело, в одном лишь белье, сотрясала дрожь, но комната бабушки выглядела точно так же, как и раньше, когда девушка ложилась спать: зажженные лампы, голые стены и никого, кроме нее самой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Страдая от жажды и боли в голове, Сет сел на жаркой постели и потянулся за табаком и папиросной бумагой к столику у кровати. Потерявший способность ориентироваться после очередного долгого леденящего кошмара, он пытался вспомнить, что было до того, как он заснул, — казалось, с тех пор прошла вечность, но за окнами все еще было темно.

Сет прикурил сигарету одной рукой, пока пальцы другой шарили по столику в поисках карманного будильника. Он повернул голову, взглянул на циферблат и выругался, зажмурив глаза. Электрические лучи небольшой настольной лампы, которая горела все время, что он спал, больно ударили по мозгу.

Медленно, отворачивая лицо от пронзительного света и беспрерывно моргая, Сет поднес часы к глазам. Половина седьмого, но утра или вечера? А день какой? Он даже попытался вспомнить, когда он бодрствовал последний раз.

Пол и мебель усеивали листы с набросками. Боль в мышцах и судорога в правой руке и пальцах напомнили о том, как безумно он рисовал. После чего отключился на целый день. А может, на два дня. Он проспал весь водянисто-серый день и проснулся в темноте. Надо ли сегодня заступать на дежурство, если начало действовать новое расписание? С работы никто не позвонил. Должно быть, у него сегодня выходной.

Ветер сотрясал стекла в ободранных рамах, дождь колотил по грязным карнизам.

Кашляя, Сет выбрался из постели. Ощущая во рту насыщенный вкус сигаретной смолы, он в свете лампы изучил результаты работы. На полу, от батареи центрального отопления до заложенного камина, под письменным столиком и между ножками обеденного стола валялись рисунки или фрагменты.

С сигаретой, прилипшей к нижней губе, в старом халате, наброшенном на плечи, Сет изучал наброски, напоминавшие те, что тюремные надсмотрщики могли бы обнаружить в камере безумца.

Образы потрясали. В их дикости было нечто животное. Абсурдное. Болезненное. Гротескное. Однако не без достоинств.

Наскоро хлебнув воды из пластиковой бутылки, Сет с некоторым удовлетворением отметил в рисунках жизнь, одушевленность, странную жизнеспособность в переплетенных конечностях темных фигур. А в глазах — жестокий разум радость при виде чужих страданий, предвкушение мучений, испепеляющая зависть. Это не походило ни на что, нарисованное им раньше, но казалось проблеском той неведомой внутренней силы, какую он всегда боялся запечатлевать углем, краской или в глине. Единственными достойными результатами его трудов до сих пор были картины, которые лишь отдаленно напоминали наброски, раскиданные перед ним теперь. Преподаватели в школе искусств с некоторым недоумением отмечали в его прежних работах несочетаемые оттенки и краски — нечто такое, чего он стыдился, что подавлял в себе. Тягу к экспрессионизму, которую он не решался развивать. Но теперь будет по-другому. Только эти его способности и стоят чего-то. Требуется лишь немного практики.

Сет включил лампочку под потолком и присел на корточки, вглядываясь в лицо нерожденного ребенка, прижатое к стеклу, — черты его были размыты, но глаза явно с восточным разрезом. Рядом с наброском зародыша Сет обнаружил рисунок головы миссис Шейфер, неряшливо обвязанной шарфами, представленной с трех точек зрения, с глазками маленькими, словно оливки, и черными от ярости. На другом листе ее голова была насажена на туловище паукообразного, гладкое и блестящее, как оникс, наполовину скрытое под кимоно и похотливо развернутое к высохшему силуэту мужа, который ковылял к своей подруге на тоненьких, словно у ребенка, ногах.

Было еще похожее на посмертную маску лицо мистера Шейфера с серыми, будто из папье-маше, чертами. И один набросок его тела в образе марионетки, которая болталась на паутинках, выпущенных из живота его супругой. На последнем изображении пожилой четы красовались яйца, перламутровые, как жемчужины, и влажно поблескивающие, кладка грелась в корзинке у батареи.

Сет улыбнулся, отчего рот как-то странно стянуло.

Однако на большинстве рисунков, которые хлынули из небытия, стоило его подсознанию приоткрыться, фигурировал один и тот же знакомый силуэт.

Сет запечатлел ребенка с затененным лицом, скрытым капюшоном, спасавшегося от посторонних взглядов внутри своей куртки.

— Боже мой!

Сет вдруг оглядел всю комнату: банки с супом, составленные на холодильнике, шкафы со сломанными дверцами, грязно-коричневые жиденькие занавески, трепещущие на сквозняке, жесткий ковер и конфетти из листов на полу. Интересно, как далеко он зашел. Все это результат ночной работы. Должно быть, он сходит с ума из-за хронического недосыпа. И из-за попыток прижиться в Лондоне, привыкнуть к одиночеству, отчаянию, бытовым сложностям, отравляющим существование. А может, все это предопределено? Как будто он с самого начала должен был оказаться здесь — загнанный в угол, вынужденный копаться в себе, срывая покровы слой за слоем, сомневающийся и заново осмысливающий все, чему раньше учили, пока его не затянуло в недра собственной души, обиталище темных тварей. Его подтолкнули к открытию того места, где три десятилетия накапливался жизненный опыт, отфильтровывался, после чего хлынул наружу, придав всему новые очертания, — так гнусная ложь выставляет в новом свете истину. Его истину. Главную истину.

Вот там и жило его художественное видение.

Но хочет ли он его?

Закрыв ладонями лицо, Сет поглядел сквозь растопыренные пальцы на потолок.

Возможно, он отвергнет невероятный дар. Великий дар, подразумевающий немалую плату. Но бросить вызов миру на таком уровне — это соблазнительно. Если он останется верен себе, то его не будет волновать, что подумают другие. Если он твердо вознамерится развивать свое видение, в нем не найдется места тщеславию или гордости. Никаких ограничений. Он должен будет отдать всего себя этому тайному миру, пока тот не поглотит его или же пока он сам не достигнет целостности.