Ева и головы

И вот теперь она сама пребывала под крышкой, пробираясь складками и прорехами, с шелков на мешковину. И, пока ни одна девочка не подняла крышку, маленькие человечки, сохраняя деловой вид, спешили по своим делам, словно моль или иные какие букашки.

Едва они въехали в Ульм, Господь, проводник, которому Эдгар доверял выбор пути, потерял к этому занятию всякий интерес. Мол, пойдём теперь, куда хотите вы. Великан с радостью вернулся бы к любимым гнилым пням и затерянным в лесах озёрам, но даже чтобы развернуться, нужно было добраться до какой-нибудь площади.

— Если ты боишься, поедем отсюда, — шёпотом сказала Ева, хотя на самом деле в ней разгоралось желание заглянуть ещё во-он за тот угол… — Я уже насмотрелась этого города.

— Нельзя, — сказал Эдгар — Этот день будет плохим, страшным, но страшные дни тоже нужны.

— Зачем же?

— В конце всего Господь посмотрит на мою жизнь и спросит: «зачем ты бежал всю жизнь, как кролик?» А что я отвечу? Я отвечу — «да, я кролик», и тогда он скажет: — «Зачем же ты не попытался сделаться человеком?» Этого я боюсь больше всего.

Эдгар выбрал направление на шпили собора. С одной улицы их прогнал страж, куда более бдительный, чем те, что были на въезде в город. Дорога на ней пролегала между домами, которые, если продолжать сравнение с великанской челюстью, были не в пример выше и здоровее остальных. «Должно быть, то передние зубы», — решила для себя Ева. Они свернули в нижний район, где твёрдая поверхность под ногами истончилась и, в конце концов, проступила земля, древняя, как кости римлян, серая, лишь слегка присыпанная соломой. Детей здесь было больше, взгляды тяжелее, походка менее твёрдой. Из переулков несло плесенью и рвотой, из питейных заведений — кислой выпивкой. Ева разглядывала людей: пьянчужки, шатаясь, разбредались по домам, деловито сновали по своим делам женщины и откормленные крысы, шли на работу, сгибаясь от проблем и запланированных на день дел, мужчины, борода каждого их которых могла рассказать о роде его занятий. К примеру, борода пекаря была коротка и черна внизу, хотя волосы его и усы были песочного цвета. Щёки запеклись коркой жара. У подмастерьев ещё не было бороды, и они смотрелись все одинаково, со сбитыми руками, изодранными коленями, сгорбленной от натужного труда спиной и синяками на лице. Методами вколачивания своего искусства мастера не отличались.

Мимо проследовала группа суровых мужчин, одежда которых топорщилась опилками, как шкура ежа.

— Эти — мастера коры и рубанка, — зашептал Эдгар. — Делают из живого искусства искусство мёртвое. Посмотри на них. Разве есть на свете что-то более мерзкое и величественное?

— А у тебя есть какой-нибудь цех? — спросила Ева, провожая глазами мужчин.

— Лекари и отворители крови состоят в цехе, — сказал он. — Это очень влиятельный цех. Обо мне же никто не знает, и даже те, кого я лечил, стараются поскорее забыть. А у брадобреев цеха не было отродясь. Они — то есть мы — разбрелись по земле, словно блохи по собаке, и просто делаем своё дело.

Потом колёса повозки снова натужно заскрипели, и ослик начал взбираться в гору. Один раз они едва не застряли, но Эдгар, уперевшись спиной, практически вынес повозку на плечах.

Вот он, собор. Ева никогда не видела таких огромных сооружений; когда она встала возле одной стены и запрокинула голову, казалось, будто он качается, вот-вот рухнет и накроет собой всё на свете. Возведён, будто из соли или снега, однако, подойдя вплотную и пощупав, Ева поняла, что это камень. Но как искусно он обработан! Каким чудесным нужно быть мастером, чтобы высечь, там, на высоте, все эти библейские сюжеты! Девочка-карлик, что (как иногда представляла себе Ева) сидит у неё в голове и отвечает за фантазию, напомнила о странной сказке, услышанной когда-то из уст бабушки: на один город — говорилось в ней — упала прямо с неба гигантская рыбина, и в том городе не осталось никого живого.

Люди входили и выходили из собора самые разные: в рванине или в шелках, как римские принципы, с оживлённой речью на устах, оглядывающие друг друга, толкающиеся плечами, звенящие связками ключей, считающие монеты, опирающиеся на палку и несущие корзины со всякой снедью, либо же вовсе с непонятными и никак не соотносящимися с храмом предметами. Казалось, будто там, внутри, располагается вселенский базар, либо же ещё один город, в который вход есть через огромную арку с высеченными в составляющем её камне библейскими сценами, Град Небесный, куда так просто заходят одной толпой и нищие, и богачи.

Некоторые простёрлись ниц перед огромной двустворчатой дверью, словно их сразила внезапная сонливость; жители Ульма равнодушно обходили таких людей с двух сторон, а иногда и просто переступали.

Ева думала, что великан сейчас по своему обыкновению пойдёт искать местного настоятеля, и к нему непременно выйдет важный толстый человек с крыльями и нимбом, который (дабы тот не нависал над просторной лысой головой и не бросал тень на глаза) надел временно на сгиб локтя; а с ним добрая сотня горбатых бойцов в стоптанных сапогах и со спитыми глазами. Но Эдгар опустился на мостовую рядом со входом в собор. Это излюбленное место местных нищих, и по тому, какие злобные взгляды доставались Эдгару, было понятно, что задница великана сейчас покоилось на чьём-то, можно сказать, пригретом камне. Но никто, видя размер великаньих рук, не решился возразить.

— Я отдохну, — сказал Эдгар.

— А я — сказала Ева по хозяйски оглядываясь, — пойду добуду нам еды.

Девочка рассматривала расположенный рядом лоток с фруктами и овощами так пристально, будто хотела понадкусывать все лежащие на нём плоды.

— Вон из того проулка пахнет едой сильнее — там наверняка рынок, — сказал Эдгар.

Направив босые стопы в указанную сторону, Ева буквально видела, что воздух там дрожал от ароматов. Сандалии она берегла — мало ли где ещё пригодятся? — А по такой гладкой, подогретой солнцем и смоченной коротким утренним дождиком поверхности ходить босиком одно удовольствие. Сбоку от собора действительно пристроился рынок. Он топорщил загривок полотняными тентами над головой торговцев. Везде были люди. Они торговались, бранились, отбирали лучшие куски, а собор взирал на это с надменным высокомерием. Ева миновала ряд, где продавали ткани. Голод гнал её дальше, мимо лотков с сырой рыбой (возле копчёной сельди она всё же на несколько секунд задержалась), к румяным пирогам, лежащим стопкой один на другом. Ева выбрала те, что поменьше — каждым из них можно утолить голод на добрую половину дня.

— Можно четыре? — Ева протянула на ладони все четыре монеты, что у неё были. Торговка проворно сгребла деньги, после выпрямилась, поглядывая то себе на ладонь, то на оборванную, грязную девочку, чья макушка едва торчала из-за прилавка.

— Ларс! — крикнула она.

Появился, вытирая о фартук тыльные стороны ладоней, дородный мужчина, чья голова была похожа на обглоданный козами куст орешника. Немногие мужчины знают, что такое гребень, но этому господину не помешала бы расчёска. Ева порадовалась про себя, что у Эдгара нет волос вовсе. Руки у незнакомца чистые (разве что, мокрые), фартук тоже, так что род его занятий остался для Евы загадкой. Хотя она предположила, что он может заниматься отскребанием с денег грязи, глины и навоза.

Торговка представила на осмотр монеты, и он, щурясь и поворачивая ладонь под разными углами, внимательно их изучил.

— Это же унции, — наконец, сказал он.

— Что? — спросила Ева.

Глубоко запрятанные в складках жира глаза нашли девочку.

— Римские унции. Я видел такую единственный раз, в детстве. Один мальчишка хвастался, что нашёл под пирсом в воде. Откуда у тебя их столько?

— Это моего друга. Мы заработали их в деревне под названием «Конская голова», когда лечили там одному господину зубы, а другому стригли баки.

— Ах, баки, — покачал головой мужчина. — Ах, «Конская голова»… в любом случае, больше они не в ходу.

Кулак сжался, и монеты звякнули в его недрах. Ева с трудом удержалась от того, чтобы не попытаться разжать мужчине пальцы.