Молитвы разбитому камню

Как же объяснить, что любое определение после слова «автор» — это еще один гвоздь в крышку гроба твоих надежд — надежд написать о том, что для тебя важно?

Вот и смотришь на парня с микрофоном, вглядываешься в лица насупившихся издателей, сбрасываешь звонок редактора и думаешь: «Я все объясню. Я объясню им, что быть писателем — замечательно именно потому, что можно свободно исследовать все жанры, можно наслаждаться… и в то же время со всей силой своего дарования придавать форму тем образам, которые посылает муза. Посылать эти образы другим, не думая о том, будут тебя читать или нет. Я объясню, как зарождается желание написать хорошую книгу, — и не важно, сможет ли иллюстратор подобрать подходящую картинку на обложку. Я объясню, как страшно браться за что-то новое, когда директор местного книжного запихал твой последний роман на полку с брошюрами по оккультизму, а потом попросил… нет, потребовал у поставщика никогда больше не присылать ему книг этого шизофреника. Я все объясню. Я смогу втолковать каждому читателю, каждому агрессивному шовинисту от научной фантастики, каждому фанату ужасов, каждому нью-йоркскому критику воображале, каждому читателишке „серьезной литературы“, что такое быть настоящим писателем!»

А потом опять смотришь на парня с микрофоном и думаешь: «Да пошло оно…», и говоришь: «Следующий роман я напишу в жанре научной фантастики».

Следующий рассказ как раз в жанре научной фантастики. Я писал его с наслаждением и с наслаждением вернулся в ту же реальность, когда позже использовал «Вспоминая Сири» в качестве основы для романов «Гиперион» и «Падение Гипериона».

А кристаллом-затравкой для рассказа, в свою очередь, послужила вот такая идея (она пришла ко мне однажды ночью, в полудреме): «Что, если бы Ромео и Джульетта не умерли?»

Ну, помните — Ромео и Джульетта? Тот писака навалял, автор НФ/фэнтези/ужасов? В свободное время он еще кропал ситкомы и исторические мыльные оперы?

Отслеживайте аллюзии. И иллюзии.

~ ~ ~

Я поднимаюсь по крутому склону к гробнице Сири. Сегодня острова возвращаются в неглубокие моря Экваториального архипелага. Прекрасный день, но как же я его за это ненавижу. Безмятежное голубое небо, совсем как в сказках про океаны Старой Земли; пятнистые ультрамариновые отмели в лучах солнца; теплый ветерок ерошит высокую красно-коричневую траву на холме.

Лучше бы было темно и тоскливо. Лучше бы низкие облака и серый сумрак. Лучше бы густой туман — такой каплями оседает на мачтах кораблей в Порто-Ново, когда из спячки пробуждается рог на маяке. Лучше бы морской самум — такие приходят с холодного юга и гонят вперед плавучие острова и пастырей-дельфинов, заставляют их искать убежища в наших атоллах и прибрежных скалах.

Что угодно, только не этот теплый весенний день, когда солнце медленно ползет по сводчатому синему небосводу и хочется бегать, прыгать и валяться в траве, как тогда, когда мы впервые пришли сюда вместе с Сири.

Сюда, на это самое место. Останавливаюсь и оглядываюсь вокруг. С юга налетают порывы соленого ветра, и щучья трава пригибается, напоминая мех на спине у огромного неведомого зверя. Прикрываю глаза рукой и всматриваюсь в горизонт — пусто. Вдалеке за лавовым рифом море вспенивается, взлетают ввысь беспокойные волны.

— Сири, — неожиданно для самого себя шепчу я. В сотне метров ниже по склону толпа замирает, все смотрят на меня и переводят дыхание после долгой ходьбы. Траурная процессия растянулась почти на километр — ее хвост заканчивается где-то среди белых городских строений. Во главе шествия мой младший сын — отсюда хорошо видно поседевшую лысеющую макушку и голубые с золотом одежды Гегемонии. Нужно бы его подождать, но он и другие престарелые члены совета шагают слишком медленно, им не угнаться за мной — ведь я молод, проворен, жизнь на корабле закалила меня. Существуют правила этикета: мне следует идти рядом с сыном, с моей внучкой Лирой и другими знатными дамами.

Черт с ним, с этикетом. Черт с ними со всеми.

Поворачиваюсь и взбегаю на холм. Хлопковая рубашка намокла от пота, но я добрался до изогнутой вершины. Отсюда видно гробницу.

Гробницу Сири.

Останавливаюсь. На солнце тепло, но от ветра меня пробирает дрожь. Ярко сияет безмолвный мавзолей из белоснежного камня. Рядом с запечатанным входом волнуется высокая трава. Вдоль узкой дорожки выстроились шесты из черного дерева, а на них трепещут праздничные флаги.

Я нерешительно обхожу гробницу и замираю возле крутого скального обрыва. Трава здесь примята и вытоптана: виноваты любители пикников — хотя это и мавзолей, они частенько расстилают здесь свои покрывала. Даже несколько кострищ сложили из безупречно круглых белоснежных камешков, которые натаскали с обочины дорожки.

Не могу сдержать улыбку. Как же хорошо знаком мне этот вид: дугой изгибается природный волнолом внешней гавани, белеют низенькие строения Порто-Ново, качаются на волнах разноцветные катамараны. По галечному пляжу рядом со зданием Городского собрания идет юная девушка в белой юбке, приближаясь к воде. На мгновение мне кажется — это Сири, и сердце начинает учащенно биться. Я едва не вскидываю руку в ответ на ее приветствие, только вот девушка меня не приветствует. Маленькая фигурка безмолвно поворачивает в сторону лодочного сарая и исчезает среди теней.

Вдалеке в небе Томов ястреб описывает широкие круги над лагуной, поднимается с теплыми восходящими потоками. У птицы инфракрасное зрение, она всматривается в плавучие рощи голубых морских водорослей, выискивает тюленей и сомиков.

«Глупая природа», — думаю я и усаживаюсь в мягкую траву. Глупая и бесчувственная — зачем устроила сегодня такой прекрасный солнечный день, зачем забросила в небеса хищную птицу, ведь ястребу никого не удастся поймать: город разрастается, и в грязных прибрежных водах больше никто не живет.

Я помню другого Томова ястреба — видел его в ту первую ночь, когда мы пришли сюда вместе с Сири. Лунный свет играл на широких крыльях, странный, душераздирающий птичий крик эхом отражался от скал, пронзал темноту и ночной воздух над тускло освещенной газовыми фонарями деревней.

Сири было шестнадцать… нет, даже меньше… Лунное сияние окутывало и ее, окрашивало нежную кожу молочно-белым светом, прорисовывало тени под плавными полукружиями грудей. Мы виновато оглянулись, услышав птичий крик, и Сири сказала:

— Нас оглушил не жаворонка голос, а пенье соловья. [48]

— Что?

Мне было девятнадцать, а ей не исполнилось и шестнадцати. Но Сири знала неторопливую радость чтения книг, знала, как разыгрываются театральные представления при свете звезд. Я же знал только звезды.

— Не бойся, юный корабельщик, — прошептала она и притянула меня к себе. — Томов ястреб на охоте, только и всего. Глупая старая птица. Иди сюда, корабельщик. Иди сюда, Марин.

В тот момент над горизонтом появился «Лос-Анджелес» и, словно искра на ветру, поплыл на запад по усеянному странными созвездиями небу Мауи Заветной — мира, в котором жила Сири. Я улегся подле нее и стал рассказывать, как и почему движется огромный звездолет, как работают двигатели Хоукинга, как солнечный свет отражается от корпуса и почему мы видим, как он сияет в ночной темноте. Мои руки скользили по ее бархатистой нежной коже, опускались все ниже, под пальцами словно пробегали искры. Она учащенно дышала мне в плечо. Я поцеловал изгиб шеи, зарылся лицом в растрепанные благоухающие волосы.

— Сири, — снова повторяю я, на этот раз вполне осознанно.

Внизу, под холмом, под призрачным белым мавзолеем переминается с ноги на ногу толпа. Им надоело ждать. Они хотят, чтобы я распечатал вход, вошел и скорбел один в холодной безмолвной пустоте, которая поглотила живую и теплую Сири. Они хотят, чтобы я попрощался с усопшей, и тогда можно будет приступить к церемониям и ритуалам, наконец открыть портал для нуль-транспортировки, стать частью Великой сети, присоединиться к Гегемонии.