Ужин в раю

— Ну их, пророков этих, — прервал я ангела, опасаясь, что он начнёт слишком уж подробно описывать райские пиршества и доведёт меня тем самым до рвоты.

Хотя, честно говоря, даже в моей безмозглой голове как-то не очень здорово сочетались описанные днём ранее картины райской роскоши, неги и безмятежности и эта небесная копрофагия. И как они это самое дерьмо добывают? Неужели…

— Да им и не больно совсем, — сказал ангел. — У нас в раю анестезия — высший класс. Да и операция — ерунда сущая. Так, брюшную полость вскроем, кишки прочистим… Им и самим потом легче. Эх, видел бы ты наших хирургов!

— Представляю, — ответил я и поёжился, вспомнив вчерашние события. — Если вы тут на земле так веселитесь — представляю, что вы там на небесах творите…

— Ничего особенного, — сказал ангел. — Что ж я тут такого сотворил, что могло показаться тебе странным или пугающим? Разве за всё время нашего знакомства произошло что-то дурное? Честно говоря, я лично не припомню.

— Да это так… — пробормотал я. — Обывательская логика… Мещанство, знаешь ли… Ничего плохого… Непривычно… В смысле — не привык я пока. Так как же звать тебя? Кашин? Сидоров? Авимелех?

— Как хочешь, — ответил ангел. — Как тебе удобней. Я то в любом случае всегда буду знать, что ты обращаешься именно ко мне.

— Скажи, — спросил я и губы мои в тот момент почему-то пересохли, — а Бог… он тоже… знает?

— Конечно, — ответил ангел. — Уж он то знает лучше всех.

— Он?

— Ну, она, — и ангел пожал плечами. — Оно, они… Какая разница? В общем, он всегда знает, когда к ней обращаются. Как ни назови…

— А если я Бога… ну, скажем… Дьяволом назову?

Нет, подобное святотатство ангела нисколько не смутило. И, похоже, даже и не показалось святотатством.

— А по фигу!

— Но ведь горе тем, кто свет называет тьмой… — начал было я.

— Значит, Библию в отрывках читал? — спросил ангел и явно помрачнел. — Большими, я вижу, были те отрывки. До Евангелия, я смотрю, добрался. Богослов хренов… Запомни — горе тем, кто болтает много! И читает глупые книжки, написанные психопатами, вообразившими себя учениками того, кто вообразил себя Сыном Божьим. Бог бездетен! Запомни это, хорошо запомни. У Бога детей нет!

— Но ведь мы… сотворил нас… — мне и самому противно было слушать своё бормотание, какое жалкое и вымученное (оттого, видно, вымученное, что сыпавшиеся непрерывно одно за другим откровения ангела изрядно меня уже утомили, да и от бессонной ночи клонило более ко сну, а не к богословским диспутам).

Но ангел снова завёлся.

— Не сотворил! — заявил он. — Никто вас не творил.

— А как же…

— Вас сконструировали! — сказал ангел.

Как отрезал.

— А любовь? — совсем уж слабым голосом спросил я.

— Это способ питания.

— Охренеть, — резюмировал я.

Нет, всё таки для моей пустой головы его речи были уж очень утомительны.

— Так как всё таки звать тебя? Подскажи уж.

— А зови меня…

Он секунд на десять задумался. Но я готов поклясться, что ответ свой он придумал заранее. Как и заранее предвидел мой вопрос.

— Зови меня Ангел. Ведь я единственный ангел, которого ты знаешь. Не так ли? Так что вряд ли произойдёт какая-нибудь путаница. А вот если повстречается ещё один… Тогда мы и подумаем о каком-нибудь другом имени.

— А что, может и ещё один повстречаться?

— Это вряд ли… В этом мире наши пути редко когда пересекаются. Да и встретив его, без моей помощи ты едва ли ты догадаешься, что это ангел…

— Приму за сумасшедшего? Психопата? Преступника?

— Возможно… Или просто пройдёшь мимо и не заметишь. Так тоже бывает.

— Но на небе то у тебя имя есть?

— Есть. Но оно тебе не понравится.

— Слишком сложное?

— Слишком непристойное. Я же говорю — обывательская логика. Слабость души, цепляющейся за кроватные пружины и обоссанный матрас, вместо того, чтобы легко и свободно возносится…

— К вашим небесным хирургам?

— Я же говорю, у нас анестезия. И полная стерильность.

— А миссия у нас какая?

Ангел ткнул пальцем в стекло. Я посмотрел вперёд. В том направлении, что он указал, словно вырастая из засыпанной хламом земли придорожных пустырей, потянулись вверх жёлто-коричневые, обшарпанные, вечные окраинные пятиэтажки провинциального города. Число их росло, они лепились всё тесней и тесней друг к другу и мне показалось, что осмелев от столь большой своей численности, они подбираются всё ближе и ближе к дороге, обступают, окружают нас. И окна их открыты вовсе не от быстро нагревающегося под утренним солнцем воздуха.

Нет.

От голода. Собачьего голода.

И когда их станет совсем много — они решатся. И бросятся. И вцепятся. И не отпустят.

Одна такая пятиэтажка однажды уже вцепилась в меня. И грызла, и рвала меня на куски много лет подряд. Пока…

— Что, воспоминания начались? — спросил ангел.

Похоже, он не издевался. В его голосе мне послышалось сочувствие. Сострадание. Ведь не мог же он всё время притворяться?

— И разума уже вроде нет, а память всё остаётся… Страшная штука — память. И в раю достать может. Уж поверь мне. Неплох город, да? Поищем гостиницу какую-нибудь. Хоть одна то должна быть. Машину помоем, заправимся. Отдохнём. И снова за работу.

— За какую, Ангел? Со вчерашнего дня одни намёки у тебя.

— Всё то тебе объяснить надо… Людей будем на небо отправлять. Возносить. Восполнять, так сказать, энергетический ресурс.

— А столбы… нам потребуются?

Ангел засмеялся.

— Столбы, верный помощник мой, везде есть. Как же без столбов. Где есть любовь — там уж без столбов нельзя. Такой, знаешь ли, порядок во Вселенной.

И сбавил скорость.

Мы подъезжали к перекрёстку.

Нет, я не могу вспомнить название этого города.

Кажется, первая буква его имени — «З». Вторая, по моему, «а». И заканчивается его имя вполне традиционным сочетанием букв «ск».

Прямо кроссворд какой-то, да? Зареченск? Зарайск? Заозёрск? За…

Господи, да какая разница!

Все эти города, городки, деревни, придорожные кафе, парковки — всё давно уже слилось для меня в единый поток до зевоты однообразных картин среднерусского бытия. Картины эти похожи на выцветшие чёрно-белые фотографии, наклеенные на подсвеченный прозрачный круг, ровно и безостановочно вращающийся прямо перед моим носом. Иллюзионист — с уголка его губ свисает, покачиваясь при каждом движении, потухшая сигарета.

Он вращает ручку гипнотического своего аппарата. Потрескивая, горит свеча — и огонёк её то подпрыгивает вверх (и тогда на чёрно-белых картинках на миг проступают вдруг контрастно линии, формы, контуры, фрагменты, ровно нарезанные кусочки призрачного, иллюзорного мира; моего мира, в котором протекла моя жизнь), а то пламя задрожит и станет совсем маленьким (и тогда наступает ночь, и в наступившей полутьме вращение это я принимаю за собственный сон и думаю, что один иллюзорный мир сменился другим, разве только более загадочным и таинственным… но, увы — это тот же круг и та же свеча, только фитиль заливает воск).

И липкий сон, охватывавший меня от этого монотонного кружения, лишь иногда прерывался яркой вспышкой… Нет, это не поломка. Не пожар в старом, пыльном балагане.

Аппарат работает исправно. Иллюзионист, прикрыв глаза, всё так же исправно вращает ручку. Круг вращается…

Но после вспышки — я уже не сплю.

Я встаю со стула. Тихий скрип. Половицы едва заметно прогибаются под ногами.

Навстречу мне по коридору идёт Ангел.

— Ты, я вижу, уже на ходу спишь. Прямо на пять минут оставить нельзя.

Я согласен с ним. Полностью.

— Извини, Ангел. Расклеился…

— Склеим. Пойдём.

— Куда?

— Ну ты даёшь! Мы вообще то куда с тобой приехали?

Действительно, куда?

Мы идём по коридору. Двери. Двери справа, двери слева. Потёртый ковёр — он не пружинит, не проминается, а собирается в складки под нашими подошвами, и носки ботинок задевают эти складки, выбивая из них лёгкие облачка пыли.