Коллекция (СИ)

— Кто это сказал? — спросила Кира, ковыряя носком сапожка в блестящей гальке.

— Экклезиаст.

— А зачем он это сказал?

— Не знаю, — задумчиво ответил Стас, наблюдая за игривыми волночками. — Никто не знает… на самом деле…

Огненный шар коснулся моря, и по легким волнам растеклось багровое золото, и небо, казалось, стало ниже, теряя прозрачную нежную синеву, а на горизонте, где сгрудились перистые облака, вспыхнул закатный пожар, и медленно уходил в глубины огромный шар, и багрово-золотистый свет, вначале мощный и яростный, постепенно становился мерцающим и таинственным, уходя все дальше и дальше, и уже казалось, что солнце горит где-то у дна моря, словно теперь там расцветала заря, обещающая новый яркий день, а здесь, наверху, мир накрывали вечерние тени, и ночь следовала за ними.

Ее пальцы, бросив на тишину гостиной мазок последнего густого аккорда, взмыли с клавиш и еще несколько секунд висели над ними, словно за пальцами тянулась тонкая нить затихающего звука, и они боялись ее порвать. И только, когда вновь наступила тишина, они поплыли в сторону и вниз и плавно легли ей на колени. Стас, смотревший куда-то невидящими глазами, встрепенулся, точно пробудившись от легкой полудремы, и тихо сказал:

— Очень красиво. Что это? И кто?

— Этюд Черни, — Кира улыбнулась и, потянувшись, взяла с крышки фортепиано бокал с вином. Чуть качнула его, и вино, бархатно-рубиновое на электрическом свете, тяжело колыхнулось среди тонких узорчатых стенок. — У меня в голове знаешь сколько этих этюдов?! И Геллер, и Бертини, и Александров, и Барток… Никаких нот не надо. Учили меня — дай бог каждому! — глубокой ночью разбудить и сказать страшным голосом Лилии Людвиговны: „А ну-ка, девочка, исполни-ка токкату Калькбреннера!“ — и исполнила бы, как миленькая! Сейчас-то, конечно, память не совсем та… А вообще, знаешь, Стас, как мне все надоело, если честно! Я не о музыке… так надоело жить, постоянно оглядываясь на других Сколько уже можно думать о том, как бы кого не обидеть, как бы кого не задеть… Постоянно думать о ком-то другом! А хочется, для разнообразия, подумать о себе! Просто пожить, понимаешь? Не думая, что там будет завтра, откуда взять денег, когда очередное подорожание всего и на сколько, где бродит единственный и неделимый… Хочу, чтоб все мое было под боком, хочу работать в своей мастерской, хочу придумывать новые модели и чтоб никто ко мне не лез, вот!

— Так вот тихо-мирно? — Стас, снисходительно улыбнувшись, долил ей вина, и тонконогий бокал с тяжело колыхающейся темной жидкостью улетел, подхваченный рукой Киры и стремительным проворотом кресла. — А как же мировые катаклизмы, революции…

— А-а, ты, никак, об этом киевском бреде?! — темные глаза неодобрительно взглянули на него из-за спинки кресла. — Да, редкий случай массового буйного помешательства. Только при чем тут должна быть я?!

— Но ты же за кого-то…

— Ни за кого! Во-первых, у меня было полно работы! А во-вторых, не вижу смысла. Что один, что другой… песни разные, аккомпанемент один и тот же. Мне деньги нужно было зарабатывать, а не бегать с флажками и ленточками в руках и патриотизмом в глазах! И мандарины я покупала, потому что это всего лишь…

— Господи, мандарины-то тут при чем?

— А-а, так здесь народ таким образом выражал свой протест против Ющенко — не покупал апельсины и мандарины.

Стас посмотрел на нее недоуменно.

— Какая связь?

— Так они ж оранжевые, — Кира на повороте кресла подхватила со столика пачку сигарет, и та улетела вместе с ее насмешливым лицом. Стас захохотал, оттолкнулся ногой, и его кресло тоже закружилось, волнами разнося хохот по гостиной.

— Ты это серьезно?

— Я не шучу такими вещами, как общественное негодование, — укоризненно отозвалась Кира, внимательно разглядывая комнату, летящую по кругу и пытаясь представить, как в этом кресле среди этих стен сидела Вера Леонидовна в своем шелковом халате, как она вставала и шла… куда? И заглядывали ли соседи ей в окна, когда она была жива?

— Ладно, мы отошли от темы, — дружелюбно заметил Стас, когда на повороте кресла встретился глазами с рассеянно-раздраженным взглядом сестры. — Итак, мадемуазель, для счастливой жизни вам нужны следующие составляющие: деньги…

— Деньги — обязательно, — подчеркнула Кира. — Хотя бы, чтоб делать покупки в зависимости от качества, а не от цены! И не впадать в предынфарктное состояние из-за очередного подорожания чего-нибудь. А если понравится какая-нибудь вещь, просто взять и купить ее, не подсчитывая, останутся ли денежки на „Мивину“ и хлебушек.

— Ну да… Что еще… уверенность в завтрашнем дне, полная устроенность жизни и покой. М-да, — Стас зевнул, откровенно заскучав. — Довольно примитивно, я бы сказал…

— Примитивно?! — вскинулась Кира, и ее руки описали в воздухе возмущенную, замысловатую фигуру.

— Ограниченно, — мягко поправился Стас. — А как же поиски, кипение страстей, загадки…

— Одну-две загадки можно, если это не нарушает душевного равновесия. К тому же, ты забыл про мастерскую…

— Фи! Ну что такого в цветочных горшках?

— Это не просто горшки! Это…

— Это очень красивые горшки, да? Затейливые и неповторимые, но это просто горшки, — Стас вздохнул, глядя на потолок. — Это то, что я привык видеть каждый день. Горшки, телевизоры, раздолбанные троллейбусы, мусор, бытовая ругань, скучная работа, мелочь в карманах, покупки, вечернее пиво, новости, похожие одна на другую… Это обыденность, Кира, сплошная серая обыденность, и если б ты знала, как она мне надоела. Я изучал историю древних цивилизаций и их религий, моя голова забита удивительными вещами, но здесь от меня никакого проку. Помнишь, что сказал дядя Ваня? Образование историческое — значит, никакое.

— Но Стас, — вкрадчиво произнесла Кира, — еще при поступлении ты должен был знать, на что идешь, и понимать, что историческими знаниями ты здесь денег не заработаешь никогда. Хотелось поиграть в Индиану Джонса?

Стас неопределенно пожал плечами.

— Трудно сказать. Может быть. Я тебе уже говорил, что я — не человек действия…

— Я помню. Быстро найти что-нибудь этакое, а потом долго сидеть рядом и изучать, изучать…

Он рассмеялся.

— Примерно. Изучать. Разгадывать тайны. И чтобы никто не мешал, не становился поперек дороги. Быть мирным, но могущественным, чтобы при необходимости быстренько нагнать страху…

— Гудвин Великий и Ужасный! — Кира хмыкнула, ставя в провороте на столик пустой бокал. — Так тебе нужна власть, как у всех этих воротил? Тю, Стас, вот уж этого я от тебя…

— Нет, не нужна, — ответил Стас с неожиданной усталостью. — Такая власть мне совсем не нужна. В чем она заключается? В изобилии денег и суровых мэнов, готовых за эти деньги раскатать в блин кого угодно. Это не власть, Кира, это фигня!

— Власть всегда была такой, Стас. А ты идеалист, оказывается?

— Власть многогранна, а я не… — Стас сделал испуганные глаза и махнул на нее рукой, словно отгоняя страшное видение. — Слушай, мы начинаем забираться в такие дебри… да еще на ночь глядя! Уже начало первого, кстати. Ты спать не хочешь?

Кира отрицательно покачала головой.

— Совсем нет, свободно могу проговорить еще пару часов. Я ж тебе сказала, что я сова. Тем более что зацепили такую интересную тему…

— Нет уж, зацепим ее как-нибудь в другой раз, — Стас поджал губы, сразу же став намного старше. — Я тебе могу сказать только одно — власть требует особого умения, которого у меня нет и, надеюсь, не будет.

— Какого же?

— Приносить жертвы.

— Какие?

— Любые, Кира, — он посмотрел на дымящуюся в пальцах сигарету. — Любые.

По железному подоконнику что-то стукнуло, и за окном промелькнула серая кошачья тень. Кира вздрогнула и с трудом подавила в себе внезапно возникшее желание помчаться на кухню и отдернуть шторы, и там, за стеклом, обязательно окажутся чьи-то внимательные, жадные глаза…

„Тьфу-ты!“ — раздраженно сказала она про себя и покосилась на брата, который задумчиво курил, откинувшись на спинку кресла и глядя в ночную тьму за окном. От выпитого вина его лицо немного раскраснелось, темные глаза поблескивали мягко и загадочно, ноздри чуть раздувались, и когда он поднимал руку, чтобы поднести сигарету к губам, под смуглой кожей отчетливо обозначались небольшие, но крепкие мускулы. Сейчас Стас особенно напоминал хищника — красивого, грациозного, гибкого хищника вроде ласки или горностая, и за внешней расслабленностью его позы чувствовалось собранность и настороженность. Глядя на его четкий профиль, на ровно вздымающуюся грудь, на движения губ, выпускающих облачка сигаретного дыма, Кира в очередной раз с удовольствием подумала о том, до чего же хорош ее брат… и на секунду даже пожалела, что он ее брат… И тут же слегка покраснела. Таких мыслей не должно появляться в голове. Ей захотелось, чтоб Стас немедленно что-нибудь сказал, но тот, как назло, молчал, словно знал, о чем она думает, и не желал разбивать наваждение. Внезапно Кире показалось, что Стас понимает, что она невольно любуется им, и ему это нравится. И впервые с момента их встречи она ощутила, что рядом с ней, в сущности, сидит совершенно чужой человек, о котором она ничего не знает.