Ужасы. Замкнутый круг

Ох, мам, я не нарочно его нашел. Почему ты не зашла туда, тогда ты могла бы возненавидеть себя.

Ладно, тогда выдался хороший день, мы посмотрели, как «Красные» играют с «Пиратами», и он купил мне пакетик арахиса и сказал, что гордится мной. Он был настоящий Военный Моряк.

Черный кружок в зеркале выглядит маленьким, не больше точки. Но Булавочка меньше. Острая, как правда. В мой винчестер входит семь пуль. Великолепная семерка. Мне всегда нравился Стив Мак-Куин, у него там такой маленький обрез; Стив, по-моему, помер от рака.

Булавочка, ты такая красивая. Я хочу научиться всякому разному. Хочу знать разные секреты. Я буду шагать в сверкании внутреннего солнца, гордый и высокий, как Военный Моряк на горячем песке Иводзимы. Ближе, Булавочка. Еще ближе. Почти все. Рядом черный кружочек, немигающая чернота. Гляди в зеркало, не гляди на Булавку. Не моргать! Ближе. Спокойней, спокойней. Не…

Упала. Только не закатись под раковину! Достань Булавку, достань ее! Не упусти…

Вот ты где. Милая Булавочка, милая подружка. У меня потеют пальцы. Вытрись полотенчиком — аккуратно, как следует. «Холидэй-Инн». Когда это я останавливался в «Холидэй-Инн»? Когда ездил навещать мамулю, ах да, верно-верно. В старом доме жил еще кто-то, мужчина и женщина, я так и не узнал их имена, а мамуля, она просто сидела там, где кресла-качалки, и говорила про отца. Она сказала, ее приезжал повидать Лео, а я сказал, Лео же в Калифорнии, а она сказала, ты ненавидишь Лео, да? Я не испытываю к Лео ненависти. Лео хорошо заботится о мамуле, посылает ей деньги и держит ее там, в том доме, но я скучаю по старому дому. Нынче все не так, как бывало, планета крутится все быстрее и быстрее, и иногда я держусь за кровать, потому что боюсь, как бы мир не скинул меня, точно старый башмак. Поэтому я вцепляюсь крепко, костяшки пальцев у меня белеют, и очень скоро я снова могу встать и ходить. Крохотными шажками, будто малое дитя.

Что это за машина просигналила? «Камаро», да? Блондинка за рулем? Семь пуль. Я много клаксонов гудеть заставлю.

Какая Булавочка прямая и сильная, будто маленькая серебряная стрела. Как и кто сделал тебя? Булавок миллионы и миллионы, но Булавочка только одна. Моя подружка, мой ключик к правде и свету. Ты сияешь и подмаргиваешь, и говоришь: загляни во внутреннее солнце и прихвати свой винчестер к золотым аркам, куда боятся ходить Военные Моряки.

Я сделаю это.

Да. Сделаю.

Ближе. Ближе.

Прямо против черного. Сияющее серебро, исполненное правды. Булавочка, подружка моя.

Гляди в зеркало. Не моргай. Ох… пот… пот так и льется. Не моргай!

Ближе. Почти есть. Серебро, до краев заполняющее черноту. Почти. Почти.

Ты не будешь моргать. Нет. Не будешь. Булавочка о тебе позаботится. Булавочка поведет тебя. Ты. Не. Будешь. Моргать.

Думай про что-нибудь другое. Думай про… Иводзиму.

Ближе. Еще чуть-чуть.

Один укол. Быстро.

Быстро.

Есть.

Уй.

Уй. Нет. Нет. НЕ МОРГАЙ. Не надо, договорились? Да. Теперь понял. Уй. Больно. Чуть-чуть. Булавочка, подружка моя. Сплошь серебро. Больно. Правда глаза колет, вот и ты тоже. Да-да. Еще тычок. Быстро.

О ИИСУСЕ. Глубже. Капельку глубже. Ох, не моргай, пожалуйста, пожалуйста, не моргай. Смотри туда, туда, да, в зеркало, втыкай глубже, я ошибался, черный кружочек не мертвый.

Глубже.

Ох. Ох. Так. Ох. ВЫТАЩИ! Нет. Глубже. Я должен увидеть внутреннее солнце, я потею, Джои Шэттерли вовсе не трус, нет, сэр, нет, сэр. Глубже. Тише, тише. Ох. На этот раз лучик света. Синего света. Не внезапно открывшееся полыхающее солнце — холодная луна. Втыкай, втыкай. Ох. Ох. Больно. Ох, больно. Синий свет. Пожалуйста, не моргай, втыкай глубже, ох, ох, пап, где мой велик?

ОХ, БОЖЕ, ВЫТАЩИ, ВЫТАЩИ. ОХ, БОЛЬНО, ВЫТА…

Нет. Глубже.

Мое лицо. Оно подергивается. Острая боль. Явственная острая боль. Судорога. Семь пуль. Вниз к золотым аркам и еще глубже, туда, где внутреннее со…

Ох… больно… так… хорошо…

Глубже. Сквозь биение крови. Центр немигающей черноты. Белое стало красным. Семь пуль, семь имен. Глубже, к центру внутреннего солнца.

О! Вот оно! Я увидел его! Вижу! Вот же оно, вот! Я увидел его мгновенный проблеск, втыкай глубже в мозг, где внутреннее солнце, сюда, сюда! Вспышка света! Булавочка, отведи меня туда. Булавочка… отведи меня туда…

Пожалуйста.

Глубже. За границы боли. Холод. Внутреннее солнце жжет. Заставляет улыбаться. Я почти на месте.

Втыкай глубже. Всю Булавку, до конца. Страсть как больно.

Белый свет. Фотовспышка. Привет, ма! Ох… вот… вот… вот здесь…

Булавочка, спой мне.

Глубже.

Я люблю тебя, папа, ма, мне так жаль, что мне выпало найти его, я не нарочно, я не…

Еще одно нажатие. Несильное. Булавка почти исчезла. Мой глаз отяжелел, он отягощен грузом увиденного…

Булавочка, спой мне.

Глуб…

Пер. Е. Александровой

ЧЕРРИ УАЙЛДЕР

Дом на Кладбищенской улице

Два младших ребенка немецкого прозаика Августа Фуллера прожили в Калифорнии восемь лет. Их матушка Вики, вторая жена писателя, при первой же возможности улетела к мужу. Но взять с собой в Германию детей она не рискнула — в стране царили разруха и голод. Поэтому до конца 1947 года они оставались в семье школьной подруги Вики, Эстеллы Барт О'Брайан, и вернулись на родину только тогда, когда Люси уже год отучилась в колледже, а Джо закончил восьмой класс.

Чтобы улететь на родину, пришлось задействовать все мыслимые и немыслимые связи. К всевозможным привилегиям и особому отношению дети привыкли, ибо их отец мог творить чудеса. Во время войны папа поддерживал с ними связь письмами в конвертах со штемпелем Португалии и полевой почты США. Всего дети получили около пятидесяти, написанных по-немецки, только более удобочитаемым латинским шрифтом. Вики бережно хранила письма: потом можно будет их опубликовать. Время близилось к Рождеству, и дети летели в самолете с женами американских летчиков. И делились друг с другом воспоминаниями о детстве в стране отцов.

— Ты помнишь Рождество? — спрашивала Люси. — А дом в канун Рождества?

Самой ей никогда не забыть северного Рождества. Навсегда в душу запали стужа, приятное тепло дома и ожидание праздника в свете горящих свечей.

— В доме пахло печеньем, — вспоминал Джо. — Лестницу украшали зелеными ветками. А на кухне нам разрешали вырезать рождественское печенье. Тетя Хельга сидела на углу покрытого клеенкой громадного стола и молола кофе для папы на ручной мельнице.

— Правда? — удивилась Люси. — А я помню, что прихожая была слишком узкой, особенно зимой — все эти шубы и сапоги. Еще там стояла напольная вешалка с зеркалом, которую папа называл «болгарской жутью». Хотя мне она даже нравилась, потому что на зеркале была нарисована какая-то дама. А перечисли-ка комнаты, которые ты действительно помнишь, и жильцов, в самом деле сохранившихся у тебя в памяти.

— Папа в кабинете, — тут же сказал Джо. — Это просто. Он разрешал мне затачивать карандаши и вращать глобус. Ведь папин кабинет наверху?