Ветта (СИ)

Мама вскрикнула, закрыла лицо руками и отчаянно разрыдалась; отец сурово отвёл в сторону влажные глаза и закусил губу.

- Я... это не может быть правдой, это какая-то ошибка! Позовите доктора! Чёрт возьми, где этот долбанный врач!!!

Была истерика, и медсестра долго не могла успокоить разбушевавшегося паренька, пытаясь попасть иглой ему в вену, пока мать и отец держали дико верещащего сына за плечи. Потом Геворг провалился в глубокий сон и очнулся уже только вечером, когда в палате погасили свет, и дежурящий у кровати сына отец устало поплёлся в коридор на диванчик, чтобы тоже немного отдохнуть.

Геворг долго лежал с открытыми глазами и слушал, как шумит больница. Наконец и в коридоре погасили свет, оставив только одну лампу перед столом дежурной медсестры, и сразу стало тише. Парень закинул назад голову, насколько это было возможно, и посмотрел в окно, за которым уже вовсю курилась неживыми иллюминациями ночь. Он лежал с вытянутой шеей, и всё старался разглядеть в тёмном облачном небе хоть одну крошечную звёздочку. Но, то ли ночь была слишком тёмной, то ли свет уличного фонаря затмевал их слабое мерцание - только Геворг видел лишь беззубо усмехающиеся ему перистые облака, да беспокойные ветки какого-то дерева, которые качались в такт ветру и чиркали по кирпичной стене.

Утром пораньше к нему заглянул молодой врач: осмотрел свежие операционные швы, пощупал ноги и удалился, пробормотав какую-то ерунду про перевязки и мазь. Геворг всё это время молчал, не подавая никаких признаков раздражения. В душе у него было пусто и скверно, словно он узнал какую-то ужасную правду, сокрытую ото всех, и теперь уже не мог с прежней радостью смотреть на восходящее солнце, или резвящихся в небе птиц. Даже злиться сил не было, одно только раздражение терзало его душу солёными когтями...

Примерно через час в палату вошёл заспанный помятый отец и, думая, что Геворг ещё спит, принялся читать газету, усевшись подле него. Юноша пролежал с закрытыми глазами ещё около часа, раздражённый настырным появлением отца, когда ему хотелось побыть одному. Но, в конце концов, пришлось "очнуться", потому что в палату зашла медсестра делать обещанную перевязку.

Когда она удалилась, Пшемек принялся что-то рассказывать, зачитывая интересные статьи из газеты, и всё время интересовался, не нужно ли чего. Потом он принёс сыну завтрак и смотрел, как тот ест.

Геворг молчал, глядя в пустоту. Его раздражал и отец, и его пустые разговоры, раздражала эта газета и даже сама еда, которую он отправлял в рот, чтобы родитель отстал от него.

В полдень появилась мать, и отец отправился отдыхать домой.

Так продолжалось всё время, пока Геворг лежал в больнице. Каждую ночь с ним оставались мать, или отец, и подолгу сидели возле, просто глядя, как их сын спит. Но Геворг не спал, а лежал в полу дрёме с закрытыми глазами и дожидался, пока родители отправятся на боковую. Потом он подолгу смотрел в затуманенное пылью немытое окно, выглядывая появление звёзд, или слушая однообразное чирканье веток о стену, которое его успокаивало.

Несколько раз к нему приходили друзья и пытались развеселить, делая вид, будто не знают, что Геворг больше никогда не сможет ходить с ними на вечеринки и гулять по ночным улицам. Юноше это было неприятно, и он знал, что его приятелям тоже, однако ничего не мог поделать и терпеливо сносил их визиты.

Когда его, наконец, выписали, отец перевёз сына домой, с огромным трудом затащив на второй этаж в свою квартиру. Потом родители долго спорили на кухне, где же останется жить Воржик, даже не советуясь с ним: мама уговаривала отца отпустить сына с ней, потому что она живёт на земле, и им с мужем не придётся каждый раз затаскивать его наверх. Но Пшемек настоял на своём, и Геворг был этому рад: он никогда не навещал маму в её новой семье, и ему было неприятно думать, что какой-то незнакомый мужчина будет тихо ненавидеть его лишь за то, что он просто живёт рядом с ним.

Так началась новая жизнь Геворга, забитая журналами, телевизором и непривлекательным видом из давно немытого окна на старую рыжую улицу.

К моменту, когда он научился более или менее справляться с инвалидным креслом и кое-как перемещаться по тесной квартирке, уже вовсю вступила в свои права золочёная багрянцем осень. По вечерам, когда отец уходил на работу, юноша настежь открывал окна в своей комнате, укутывал пледом безвольные похудевшие ноги, натягивал куртку, и подолгу смотрел в прозрачное звёздное небо. Иногда внизу по улице толпой проходили знакомые девчонки с парнями, и от их смеха Геворгом овладевало глухое отчаяние. Тогда он, не стесняясь, беззвучно рыдал в рукав своей дутой куртки и нередко засыпал прямо так перед распахнутым окном. Отец ничего не говорил, когда заставал сына спящим в холодной комнате, и мог только спустя несколько дней выразить своё неудовольствие наплевательским отношением сына к своему здоровью.

Пшемека теперь часто не бывало дома: он много работал, хватался за любое дело, чтобы сделать жизнь сына более сносной. Спустя некоторое время отец даже купил ему хороший ноутбук с выходом в Интернет. Но Геворга не радовали эти перемены; он жалел отца и ненавидел себя, за то, что сидит у него на шее. Юноша стал раздражительным и резким, он постоянно был чем-нибудь недоволен; мог целыми днями зависать во всемирной паутине, иногда даже забывая об отдыхе и еде. Но долго так продолжаться не могло: в конце концов ему приелась и виртуальная компьютерная жизнь.

Случилось это зимой. Геворг проснулся утром, опустошённый ночными терзаниями: ему снова снилась та авария, в которой он потерял обе ноги. Молодой человек полежал несколько минут с открытыми глазами, глядя в потолок, и, уже привычным движением, ощупал безвольные чужие ступни. Доктор сказал, что спинной мозг не пострадал при операции, и возможно со временем функции ног восстановятся. Но что в действительности понимали эти врачи? Будь на то воля Геворга, он бы уже давно вышел из осточертевшей комнаты...

Юноша спустил ноги вниз и глянул в окно. Вовсю светило умытое снегом холодное солнце; соседние крыши искрились высокими снежными шапками, и слабый утренний ветерок, шаловливо сдувающий лёгкие льдинки, окутался серебрящимся шлейфом. Было так красиво, что в груди у парня защемило от тоски. Он неловко сполз в стоящее рядом инвалидное кресло и подъехал к окну. Внизу уже показались рабочие в тёплых фуфайках с широкими алюминиевыми лопатами, и принялись разбивать смерзшуюся ледяную корку поверх воздушных как лебяжий пух сугробов, расчищая дорогу спешащим прохожим.

Хотел бы Геворг оказаться в этой весёлой ничего не знающей о своём счастье толпе и просто идти, куда глаза глядят. Подальше от дома, старика отца с его слезящимися глазами и разбитыми от непрерывной работы руками; подальше от этого нечистого заляпанного осенними дождями окна!

Юноша ударил обеими руками в стекло, и по нему затейливой угловатой молнией пошла длинная трещина. В этот момент что-то перевернулось у Геворга внутри. Он, не помня себя, поспешил в ванную, задевая по пути все углы и проклиная неуклюжую коляску.

На специально сделанной для него отцом низкой полочке лежали бритвенные принадлежности. Геворг взял в руки опасную бритву и развинтил её, достав острую ажурную полоску металла. Из фильмов вспомнилось, что нужно подставить руку под горячую воду, и юноша включил кран.

Сердце жарко и волнительно заколотилось в груди - впервые за многие месяцы жизни без ног. Было радостно и одновременно жутко. И ещё никогда Геворг не чувствовал себя таким живым, как теперь, глядя на острое лезвие в руке...

Едва дыша, он поднёс бритву к запястью и прикоснулся острым краем к припухлой дорожке вены под кожей.

"Ничего страшного",- удивился просебя Геворг, и надавил сильнее.