Сказка серебряного века

— Га! — прыснул тонкий голос, — ха! ищи! а шапка вон на жерди… Хи-хи!.. хи-хи! А тот как чебурахнулся, споткнувшись на гладком месте!.. Лебедкам-молодухам намяла я бока… Га! ха-ха-ха! Я Бабушке за ужином плюнула во щи, а Деду в бороду пчелу пустила. Аукнула-мяукнула под поцелуи, хи!.. — Вся затряслась Кикимора [175], заколебалась, от хохота за тощие животики схватилась.

— Тьфу! ты, проклятая! — отплевывался прохожий.

— Га! ха-ха-ха! — И только пятки тонкие сверкнули за поле в лес сплетать обманы, причуды сеять и до умору хохотать.

Чур [176]

От березы к трем дубкам долом через бор

к грановитой сосне —

на меже

чурка старая лежит,

в чурке знахарь Чур сокрыт.

Мордастенький,

кудластенький,

носок-сморчок,

а в волосе, что рог,

торчит чертополох.

Эй ты, чур-чурачок-чурбачок,

Чур меня чур!

Нужен Чуру глаз да глаз, как раз не проморгай:

что не час — то беда, не година — напасть

неминучая.

Вон вор —

вырвет чурку вор! — Чур защурился, да хвать…

— Чур меня чур!

А руки сведены и сохнут, как ковыль:

забудешь воровать.

На чурке Чур заводит зоркий глаз.

Сердечный друг, постой, не задремли…

Коса —

звенит коса, поет и машет, машет так —

лязг! лязг! по чурбану — Чур на дыбы да за косу…

— Чур меня чур!

И вострая изломана, коса моя коса,

не размахивайся скоса.

На чураке свернулся Чур, хоть чуточку всхрапнуть:

от зорь до зорь и за лазореву звезду

на стороже стоять,

да спуску не давать.

Без пальца рука,

без мизинца нога,

с башкой голова.

Эй ты чур-чурачок-чурбачок,

Чур меня чур!

Клад присумнится, не рой,

Чура зови, — знает зарок…

Вон ворон —

ворон-крук — крадется Корочун — кар, кар…

— Чур меня чур!

Чур: чрр! — и крук за круг: крр, крр…

Спасибо, Чур, — чтоб лопнул Корочун:

ни дна ему и ни покрышки.

Осень темная [177]

Бабье лето [178]

Унес жаворонок теплое время.

Устудились озера.

Цветы, зацветая пустыми цветами, опадают ранней зарей.

Сорвана бурей верхушка елки. Завитая с корня, опустила верба вялые листья. Высохла белая береза против солнца, сухая, небелая, пожелтела.

Дует ветер, надувает непогоду.

Дождь на дворе, в поле — туман.

Поломаны, протоптаны луга, уколочены зеленые, вбиты колесами, прихлыснуты плеткой.

Скоро минует гулянье.

Стукнул последний красный денек.

Богатая осень.

Встало из-за леса солнце — не нажить такого на свете — приобсушило лужи, сгладило скучную расторопицу [179].

По полесью мимо избы бежит дорожка, — мхи, шурша сырым серебром [180] среди золота, кажут дорожку.

Лес в пожаре горит и горит.

В белом на белом коне в венке из зеленой озими едет по полю Егорий [181] и сыплет и сеет с рукава бел жемчуг.

Изунизана жемчугом озимь.

И дальше по лесу вмиг загорается красный — солнце во лбу, огненный конь, — раздает Егорий зверям наказы.

Лес в пожаре горит и горит.

И птицы не знают, не домекнуться певуньям, лететь им за море или вить новые гнезда, и водные — лебеди — падают грудью о воду, плывут:

— Вылынь [182], выплывь, весна! — вьют волну и плывут.

Богатая осень.

Летит паутина.

Катит пенье косолапый медведь, воротит колоды — строит мохнатый на зимовье берлогу: морозами всласть пососет он до самого горлышка медовую лапу.

Собирается зайчик линять и трясется, как листик: боится лисицы.

Померкло.

Занывает полное сердце:

«Пойти постоять за ворота».

Тихая речка тихо гонит воды.

По вечеру плавно вдоль поля тянется стая гусей, улетает в чужую сторонку.

— Счастлива дорожка!

Далеко на селе песня и гомон [183]: свадьбу играют.

Хороша угода, хорош хмель зародился — золотой венец.

Богатая осень.

Шум, гам, — наступают грудью один на другого, топают, машут руками, вон сама по себе отчаянно вертится сорвиголова молодуха — разгарчиво лицо, кровь с молоком, вон дед под хмельком с печи сорвался…

Кипит разгонщица каша.

Валит дым столбом.

Шум, гам, песня.

А где-то за темною топью конь колотит копытом.

Скрипят ворота, грекают дверью — запирает Егорий вплоть до весны небесные ворота.

Там катается по сеням последнее времечко, последний часок, там не свое житье-бытье испроведовают [184], там плачут по русой косе, там воля, такой не дадут, там не можно думы раздумать…

«Ей, глаза, почему же вы ясные, тихие, ненаглядные не источаете огненных слез?»

Мать по-темному [185] не поступит, вернет теплое время…

Сотлело сердце чернее земли.

— Вернитесь!

И звезды вбиваются в небо, как гвозди, падают звезды.

Змей

Петьку хлебом не корми, дай только волю по двору побегать. Тепло, ровно лето. И уж закатится непоседа, день-деньской не видать, а к вечеру, глядишь, и тащится. Поел, помолился Богу, да и спать, — свернется сурком, только посапывает.

Помогал Петька бабушке капусту рубить.

— Я тебе, бабушка, капустную муку сделаю, будет нам зимой пироги печь, — твердит таратора [186] да рубит, что твой заправский: так вот себе и бабушке по пальцу отрубит.

А кочерыжки, как ни любил лакома, хряпал не очень много, а все прибирал: сложит в кучку, выждет время и куда-то снесет. Бабушке и внедомек: знай похваливает, думает себе, — корове носит.

Какой там корове! Стоял у бабушки под кроватью старый-престарый сундучок, железом кованный, хранила в нем бабушка смертную рубашку [187], туфли без пяток, саван, рукописание да венчик, — собственными руками старая из Киева от мощей принесла, батюшки-пещерника [188] благословение. И в этот-то самый сундучок Петька и складывал кочерыжки.

«На том свете бабушке пригодятся, сковородку-то лизать не больно вкусно…»

Случилось на Воздвиженье, понадобилось бабушке в сундучок зачем-то, открыла бабушка крышку да так тут же на месте от страха и села.

А как опомнилась, наложила на себя крестное знамение, кочерыжки все до одной из сундучка повыбрасывала, окропилась святой водой, да силен, верно, окаянный — змей треклятый.

Стали они нечистые, эти Петькины кочерыжки, представляться бабушке в сонном видении: встанет перед ней такая вот дубастая и торчит целую ночь, не отплюешься. Притом же и дух нехороший завелся в комнатах, какой-то капустный, и ничем его не выведешь, ни монашкой [189], ни скипидаром.