Княжна (СИ)

— Ты потеряла любовь, женщина. Но такие как ты, не могут жить без любви, нет в тебе ничего, кроме. Потому так легко пленить твой разум, потому ты всегда будешь идти за искушениями. И пришлый бродяга навечно прикреплен к тебе стражем. Без него ты — яд любой жизни. Страх, ненависть, любовь, ярость — все вызовет прилив отравленной крови. И ты будешь сеять смерть. А сама ты уже умерла.

— А мой сын?

— Помолчи. Невозможно смертному обойти судьбу, назначенную еще до рождения. Ты решила забежать вперед, но, сделав круг и изранив ноги, снова вернулась на свою тропу. Ты тут, с сестрой своей Хаидэ, нет с тобой Исмы, но есть бродяга-певец. Если бы ты не ушла в гнилые болота, знай: все равно стала бы первой красавицей племени, это твоя судьба. Всегда была бы рядом с Хаидэ: это — твоя судьба. И этот, что вздыхает за твоей спиной, оберегая, вроде ты несмышленый младенец, а он отец — вот твоя судьба.

— А мой сын? — закричала Ахатта, протягивая руки, и в голосе ее зазвенела ярость.

Цез усмехнулась.

— Малоумие и нетерпение — тоже твоя судьба, женщина. Чтобы твоя царственная сестра, несущая бремя мужской власти, видела, к чему приводит страсть, если в ней нет разума и мало сердца. Ты — страсть. И твои крики «мой сын, мой сын» — нашептаны страстью, а не любовью. Но я могу болтать до утра, а услышишь ты только одно. Так бери же свою кость и глодай ее до свершения будущего.

Она подошла к Ахатте вплотную и, возвышаясь над ней, тоже высокой, сказала размеренным голосом:

— Твой сын. Только с ним твоя страсть схожа с любовью. Но все равно — если отыщешь мальчика, ты убьешь его собой. Он будет умирать в мучениях, и чем сильнее и пламенней ты будешь стремиться его оберечь, тем мучительнее станет его смерть. Но этого не случится.

— Я убью своего сына? — Ахатта попятилась, споткнулась и почти упала на руки певца. Вырвалась, прижимая ладони к лицу.

— Потому что я люблю его?

— Так, — согласилась старуха, — но ты не сможешь добраться до мальчика. Не судьба. Убегай, рой землю, пробираясь кротом, лети птицей, — всегда жизнь повернется так, чтоб отбросить тебя назад, не давая приблизиться. Так в попытках скоротаешь пятнадцать ближайших лет. Если не поверишь старой Цез.

— Пятнадцать? А потом?

— А потом он вырастет, станет сильным. И ненависть его к потерянной матери будет так велика, что он сумеет убить тебя сам. Но перед тем, смертельно раненую, простит и полюбит. Такова цена, которую ты платишь судьбе. Я говорю тебе о том, чего нельзя изменить. Но можно выбрать тропу, которой идти.

Последние слова Цез произнесла с нажимом, стараясь втолкнуть их в уши оглохшей от горя матери. Но Ахатта по-прежнему не могла слышать. Ничего кроме страшного пророчества о смертельности встречи. Бормоча, раскачивалась, прижималась спиной к груди Убога, и будто обжегшись, подавалась вперед, а руки ерзали по лицу, будто она слепая — обшаривает нос, лоб и щеки чужой, пытаясь узнать.

— Ахи, — горестно сказала княгиня, ловя ее руки и сжимая их в своих ладонях, — Ахи, я тут, с тобой.

— Нет никого со мной, — низким незнакомым голосом сказала Ахатта и, оттолкнув княгиню, спотыкаясь, побрела в темноту. Убог, осторожно ступая, двинулся следом. И Хаидэ грустно усмехнулась, вспоминая слова пророчицы, — в свете побелевшей луны видно было — руки держал кольцом, как родители держат, оберегая первые шаги ребенка. Она повернулась к Цез. Белая луна изменила старое лицо, высветлила глубокие морщины и складки, и не найдя полузакрытых глаз, роняла пепельные лучи на седину распущенных волос, накрытых по плечам платком. «Как же красива была она когда-то… И каким горевестником стала ныне…»

Будто услышав мысль Хаидэ, Цез открыла глаза и сразу превратилась в себя, с мертвым мраморным глазом, глядящим поверх плеча княгини.

— Сильные не боятся любить, княгиня.

— Может быть, они не знают, что их ждет?

— Твой мужчина, смотри, — Цез повернулась к стоящему поодаль Техути, — он ждет. И боится.

— Я не боюсь, — египтянин кашлянул, чтоб голос звучал увереннее, — не боюсь.

Старуха шагнула так быстро, будто подлетела, взмахивая подолом широкой юбки.

— Тогда сейчас ты услышишь о дне своей смерти.

Техути откачнулся, выставив вперед руку. Ему показалось, что мир, полный ночи и звезд, вдруг сплющился в тонкую звенящую пластину с наточенной кромкой, крутнулся и в пустоте оказался у его горла, готовый рассечь кожу над веной, по которой толчками бежала кровь. Сейчас она скажет и кромка двинется. И с этого мгновения смерть поймает его. Жизнь с перерезанным знанием горлом.

— Нет! — он не крикнул, но по голосу было слышно — бросился опередить то, что старуха готова была сказать. И с трудом удержал руки, которые уже поднимались, чтоб зажать уши. Нельзя услышать. И не только ему. Но и бояться нельзя. Увидит княгиня.

Он коротко вздохнул и замер, готовый ко всему.

— Ты крепок, — с легким удивлением произнесла Цез, — я не скажу. Дыши спокойно, жрец одного бога. Живи в неведении.

— Скажи мне.

Их осталось трое. И двое повернули головы на внезапно раздавшийся голос. Техути сморщил лицо, будто глотал разжеванный лимон. Старуха уставила живой глаз на решительное лицо молодой женщины. Та подняла подбородок и ждала, нетерпеливо и чуть раздраженно постукивая пяткой босой ноги о щиколотку другой. И не дождавшись, продолжила:

— Я преклоняюсь перед тобой, пророчица Цез. Один ночной разговор уже дал мне больше, чем годы ночных одиноких раздумий и тоски. Но хватит мучить моих друзей, мы не в амфитеатре, где всем нужно плавно ходить, принимая красивые позы. Ахатта в горе, а жрец в смятении. Ты обещала рассказать обо мне. Ночь скоро пойдет на убыль.

В еще одной тишине громче запели сверчки, проплакала сонная чайка, кладя голос на тихие волны. А может, она все время говорила что-то, но люди были слишком заняты собой…

Цез покачала головой:

— Я и рада была бы сказать, женщина, но ты в темноте. И мой глаз не видит, что стоит вокруг тебя. Это значит только одно. Нет у тебя судьбы. Такое встречается раз в три сотни лет, и каждый, кому не назначили боги судьбу, может перевернуть мир. Потому что каждый маленький шаг его пишет историю. Все в твоих руках, понимаешь?

— Не знаю. А Ахатта? Ее судьба тоже в моих руках?

— А ты хочешь ее изменить?

— Да.

Старуха накинула платок на седую голову, стянула концы.

— Ты можешь лишь держать ее, как держит певец, помогая ей исполнять предназначение. Тут два слова, княгиня, важных для тебя. Может и если. Твоя сестра может стать госпожой темных ядов, быстрой и смелой, сеющей ужас — на самом деле стать твоей тенью, чтоб ты шла по своему пути. Может… Если ты пойдешь по нему. А может стать жалкой безумной бродяжкой, живущей у края Голодного леса, год за годом надеясь увидеть свое дитя. Может… Если ты решишь погрузиться в новый сон. Твой новый мужчина, Техути, он может стать советником, оттачивающим твой разум. Может… Если ты решишь сделать самое высокое из того, на что хватит сил. А может остаться рабом, ожидающим милости скучающей госпожи, чтоб доказать свою мужскую силу. Если ты, женщина, захочешь остаться скучающей госпожой. Но «может» не означает «станет». Ведь их судьбы сплетены не с твоей судьбой, а с твоей волей.

Она оставила в покое концы платка, завязав их узлом на шее, и наклонилась к уху Хаидэ, сказала громким шепотом, в расчете на уши Техути:

— Поверь старухе, у этого тощего под жреческой юбкой есть чем привязать к себе любую красотку.

— Я не могу понимать тебя, если ты все время насмехаешься! Мой ум не успевает!

— А надо, чтобы успел! Затем и смеюсь, для того и бросаю в вас такие слова.

Хаидэ сжала кулак, замерла, обдумывая сказанное старухой. Все не так! Как началось у старой груши, так и продолжается — будто прыжки ярмарочного акробата. Где советы, куда идти? Где столбы, навершия которых вырастут из тумана будущего, чтоб она могла все время видеть их и понимать, для чего делает то или другое? Старуха просто бросила ее, суля пророчества, а вместо них — пустота.