Кости Луны

— Идем мимо Машин, — решительно произнесла я, расправив плечи, чтобы выглядеть отважнее. — Так надо. Пошли.

Я сама не знала, что такое говорю, но чувствовала, что от меня ждут именно этого. Подойдя к Фелине, я вскарабкалась по ее лапе и устроилась на шее позади угловатой головы, покрытой лоснящейся шерстью. Я души не чаяла в этой голове и в глазах волчицы, колючих, но в то же время добрых.

Давным-давно перед нашей городской библиотекой стояли три огромных бетонных льва. Все дети обожали лазать по ним вдоль и поперек и не слезали, пока не устанут или пока им не передастся холод камня. Помнится, мне эти львы нравились своей основательностью, да и габаритами тоже. На них можно было положиться, они будут всегда — подобно родителям. Когда я стала старше, мне их очень не хватало — и своих чувств к ним.

Рондуанские животные были размером с тех львов. Только они разговаривали и могли двигаться, и от них несло жаром, как из печки. Но я их не боялась. С самого начала они были такими же надежными и знакомыми, как те львы перед библиотекой.

Чтобы ободрить наш маленький отряд, я затянула песню про деревянных мышей, которые отправились на войну. Не знаю, почему я ее запела, не знаю даже, откуда она взялась, но я помнила ее от первого до последнего слова. Остальные подхватили (Пепси, немного послушав, стал мурлыкать мотив, не открывая рта), и напряжение отчасти спало.

— Смотрите! Она приходит в себя!

Впервые с того момента, как мне стали сниться сны о Рондуа, я не хотела просыпаться. Я боялась того, что ждет нас впереди, но любопытство возобладало. Просыпаться в белой больничной палате после красочности и сумятицы новой фазы ясмудского сна — даже с учетом моего новорожденного чуда — было сродни разочарованию.

И мне было так больно! Мей вознамерилась прийти в этот мир ногами вперед. Соответственно, после всех манипуляций, которые пришлось произвести, чтобы она таки появилась на свет, значительная часть моей утробы превратилась в настоящую зону бедствия.

Позже доктор сказал, что наложил пятьдесят швов, только чтобы ликвидировать ущерб. Я потом еще долго ковыляла вперевалку, медленно и очень осторожно — ни дать ни взять астронавт в лунной невесомости. Им, правда, доводилось перескакивать с места на место большими, как в мультфильмах, прыжками. Мне же стоило только ступить чуть не так, и вся болевая сигнализация в организме поднимала оглушительный трезвон.

Само собой, все эти дни я была, мягко говоря, не сахар, но Дэнни проявил чудеса предупредительности. Принес цветы и шоколад — и пару зеленых бархатных шлепанцев, настолько чудовищных, что от любви к нему мне захотелось расплакаться.

В перерывах между всем этим я медленно ковыляла по коридору взглянуть на свою дочку. А через несколько минут отправлялась обратно в палату, изумленная до глубины души, что Мей никуда не делась. Она в самом деле существует и она — наша!

Единственным облачком, омрачившим небосклон однажды перед сном, явилось воспоминание, что прошлый раз я была в больнице, когда делала аборт. Уставившись в черный потолок палаты, я помолилась обо всех: о Мей, о Дэнни, о мертвом ребенке, о себе, о моих родителях. Облегчения молитва не принесла, но сами слова звучали достаточно утешительно, и я сумела заснуть. Той ночью мне снились волшебники, в огромных руках которых появлялись и исчезали младенцы, как у Дэнни — монеты.

Снов о Рондуа больше не было, пока мы с Мей не вернулись домой. Тут-то все и началось, через несколько дней.

Началось. Да, все началось одним утром — из тех, когда кажется, что все встречные на улице пахнут хорошим одеколоном.

В Нью-Йорке октябрь — это месяц с норовом. Он может быть обходительным, как Фред Астер [23], или сердитым и неприветливым, как судебный исполнитель с повесткой. Первую неделю после больницы он был паинькой, но потом все изменилось. Час за часом я просиживала у окна в кресле-качалке, кормила Мей и наблюдала первые осенние ливни.

Дождь — не менее захватывающее зрелище, чем огонь. Оба они нарочиты и в то же время прихотливы — и в мгновение ока всецело поглощают ваше внимание.

Когда Дэнни уходил на работу, я подкатывала Мей к окну гостиной, усаживалась в кресле-качалке, укрывала нас белым одеялом и готовилась к созерцательному приему дневной дозы дождя. Мей заглатывала свой завтрак, а я смотрела, как светлеют по мере наступления дня серебристо-синие мокрые стекла. Ливень хлестал нещадно, однако мне это нравилось, я чувствовала себя под его защитой.

Однажды утром облака разошлись и проглянуло солнце, как большой яичный желток. Оно решило ненадолго остаться с нами. К тому времени я настолько привыкла сидеть и смотреть в окно, что от неожиданного ярко-желтого блеска так и подскочила — словно кто-то хлопнул в ладоши у меня над ухом.

Я сразу засуетилась, готовя нас к выходу, и в мгновение ока мы оказались на мокро блестевшей улице. Мей была наряжена в костюмчик персикового цвета, и перемена обстановки, судя по всему, ей очень даже нравилась.

— Здрасьте, миссис Джеймс. Правда, странная погода?

Алвин Вильямc вышел из дома сразу за мной и начал говорить, прежде чем я успела обернуться. Голос его звучал достаточно дружелюбно, но, когда я повернулась, лицо его ничего не выражало. Можно было подумать, он смотрит не на меня, а на дверь.

— Привет, Алвин. А где Лупи?

— Иногда он такой зануда. Мне просто захотелось выйти, на облака глянуть. Ничего себе цвета! Можно подумать, у них там кулачный бой или типа того, правда?

Образ мне понравился, и я улыбнулась Ал вину, даже не посмотрев на небо. Я понимала, о чем он говорит, но этот образ как-то плохо увязывался с Алвином Вильямсом, с его вечно грязными очками и прической, как у Бадди Холли [24].

— А у нас сегодня исторический день. Для Мей Джеймс это первая в жизни прогулка.

— Правда? — улыбнулся он, заглядывая в коляску. — Ну, поздравляю. Надо бы вам и мистеру Джеймсу это отметить, с шампанским.

Мы поболтали еще несколько минут, но потом он вроде занервничал и сказал, что ему пора. Меня это устраивало, потому что я хотела уже двигаться.

— Итак, Мей, добро пожаловать на Девяностую стрит! Вот универсам, где я покупаю для нас продукты. А вон там книжный магазин, который нравится твоему папе…

Я устроила для нее краткую экскурсию по микрорайону, и, кроме Алвина, абсолютно все пахли хорошим одеколоном.

Долгие хождения еще причиняли мне боль, поэтому через пятнадцать минут я остановилась перед кафе-мороженым «У Маринуччи» — излюбленным водопоем семейства Джеймс. Зайдя внутрь, я заказала кофе, а заодно проверила, укутана ли Мей как надо.

Незнакомая официантка принесла мне кофе и даже не покосилась на ребенка. — Вот идиотка.

Взяв чашку, я скорчила рожу удаляющейся спине официантки. Чашка оказалась не горячей, а кофе, когда я отхлебнула, — едва теплым.

Громко звякнув, я отставила чашку на блюдце и повернулась к окну. Терпеть не могу теплый кофе. Кофе должен быть горячим, почти кипяток, едва ли не обжигать язык. Официантка читала у прилавка журнал, и я уже хотела подозвать ее, чтобы пожаловаться, но тут обратила внимание на чашку. Над той вился парок, и я почуяла аромат свежемолотого кофе.

Как это? На всякий случай я потрогала чашку. Действительно горячая. Гормоны? Наверняка гормоны, должно же быть какое-то физиологическое объяснение, организм никак не может перестроиться после родов, после всего стресса. Или же у меня настолько поехала крыша от сидения дома и от серо-синего дождя, что некоторые вещи перестали восприниматься вообще или воспринимаются как-то не так — например, тепло, время и память.

Пожав плечами, я взяла чашку и подула на кофе, остужая. Он был таким горячим, что я едва могла удержать палец, просунутый в керамическую ручку. Дэнни, послушай, со мной сегодня такое приключилось… Я мотнула головой, понимая, что ничего ему не скажу, слишком глупо буду выглядеть.