Возвращение карнавала

Где твоё сердце, Шарлотта? Где эта огненная птица с железным клювом и голосом, сладким, как патока? Кто приманил её, кто завлёк на тёмный пир Карнавала и теперь готов осушить до дна — или бросить с размаху в костёр, который не греет и способен лишь обращать всё в золу и кислый всепроникающий дым?

Шарлотта, Шарлотта…

— Это ты, — произнесла она нараспев, как всегда. Это было её обычное приветствие. Но голос… голос уже стал другим. Словно кто-то добавил в него сладкие ночные шорохи и скрежет органа, звучащего в заброшенной церкви, где прихожане — летучие мыши и волки.

— Да, это я.

Зачем она это сказала? И что говорить теперь? Зачем она вообще пришла? Не ждёт же она от Шарлотты соболезнований?

Окно зашторено, в комнате — вязкий синеватый полумрак. Окно, то самое окно…

— Сегодня к нам приходил полицейский…

— Ко мне тоже, — Шарлотта слегка опустила ресницы. О, боже, она усмехнулась. Шарлота, ты чудовище. — Спрашивал, что здесь делал твой брат. Ты тоже хочешь это узнать?

— Нет.

— А вот этот господин очень хотел. Но гораздо больше его интересовало, как твой брат отсюда ушёл. И каким образом он потом оказался на мостовой под моим окном со сломанной шеей. Кажется, он всерьёз подозревал, что это я подняла его и швырнула в окно. Забавно, не так ли?

— Ты находишь это забавным? — Матильда прикрыла глаза рукой. Она не в силах была смотреть в это лицо с ледяными губами, с глазами цвета остывшего пепла. — Шарлотта, он был моим братом.

— И что из того? Ты его не любила.

— Замолчи.

— Как хочешь, но это правда.

— Что ты знаешь о любви? — процедила Матильда. — Что ты можешь знать о любви?!

— Я? — Ледяное лицо Шарлотты растаяло в алом огне волос; остались только глаза, полные мрака. Мрак и холод. Вот она какая. Карнавал, Карнавал. Маски скинуты. Вот она, правда.

Шарлотта коснулась небрежно красного шарфа, скрывавшего шею. Зачем ей этот шарф? И какие длинные ногти на этой руке, какая белая кожа. Нет, голубая, как вены. Совсем голубая. Она вся припорошена инеем. Иней и пепел.

— Что я знаю о любви?

Дверь отворилась. На пороге стоял доктор. Старый доктор, лечивший её и Шарлотту, ещё когда они были детьми. Восхитительно банальный и скучный, в протёртом пыльном пиджаке и с пучками седых волосков в ушах. Живой человек, ворвавшийся в склеп.

— Матильда… — он обнял её. Нет, это она бросилась к нему на шею, а он неловко гладил её спину и плечи. Теперь всё пройдёт, всё будет, как прежде. — Матильда, девочка моя, я так сожалею…

— Здравствуйте, доктор. Чем я обязана?..

Доктор отстранился от Матильды. Она обняла себя с силой за плечи, пытаясь сохранить ускользающее влажное тепло.

Шарлотта подчёркнуто терпеливо ждала ответа, приподняв тёмные брови.

— Итак?

— Меня попросила придти Нина, — произнёс доктор, глядя на Шарлотту почти с отвращением. — Она утверждала, что ты больна.

— Больна? Я? — Шарлотта покачала головой. — Уверяю вас, доктор, она ошибается. Я абсолютно здорова. Вам не стоит тратить время даже на то, чтобы в этом убедиться. Простите, что Нина вас зря побеспокоила. Если бы я знала…

Несколько секунд доктор изучал Шарлотту всё с тем же странным брезгливым выражением. Матильда ничего не понимала. Казалось, между этими двоими происходит разговор, не требующий слов. Шарлотта смотрела мечтательно вдаль, лаская свой шарф. Алый шарф на белой груди, как свежая рана… Шарлота таяла, таяла, словно туман, в темноте, становившейся всё мрачнее.

И только тут Матильда поняла, что впервые за все эти годы окно Шарлотты задёрнуто шторой, не пропускающей солнечный свет.

Доктор шёл по лестнице вниз, держа, как в клещах, обмякшую руку Матильды. Она плелась за ним покорно, точно собака, но уже не ощущала ни тепла, ни доверия. Там, наверху, осталась Шарлотта. Её Шарлотта, на которую доктор смотрел как на мерзость. На Шарлотту, сплетение лунного света и хрупких ветвей, остекленевших в морозную ночь…

Навстречу им бросилась Нина, по-своему истолковавшая жёсткое выражение лица доктора.

— Доктор! Скажите…она умирает? Моя девочка умирает? Ради бога, скажите! — закричала она, заламывая руки.

— Умирает? — рявкнул доктор, — Да скорее умрёт мраморная статуя! — он, не церемонясь, оттолкнул опешившую Нину и стиснул поникшие плечи Матильды.

— Девочка моя, послушай… Это очень важно. Держись подальше от этого дома.

— Почему? — Она вырвалась. Она не хотела слушать.

— Неважно почему. Слушай меня, поняла? — Ей показалось, что он сейчас даст ей пощёчину. — И не подходи к Карнавалу, ты слышишь, Матильда? Не подходи к Карнавалу!

— Я не понимаю. — Она понимала.

— Твой брат… — доктор помолчал. — Я не хотел тебе говорить, но… другого выхода нет. Ты должна знать, Матильда.

— Знать что? — Она не хотела знать. Не от него. Ей хотелось оттолкнуть его, так же, как он оттолкнул сейчас Нину. Хотелось бежать наверх, ворваться в комнату Шарлотты. Шарлотта, что ты знаешь о любви? Что у тебя на шее под шарфом? Шарлотта, кто выбросил из окна моего брата?

— Матильда, — доктор тряхнул её изо всех сил. Ей захотелось плюнуть ему в лицо. — Матильда, послушай. Ты должна это знать. Это я осматривал тело Яна. Так вот… у него была сломана шея, это чистая правда. Но умер он не от этого. Когда он упал из окна, в его теле не было ни капли крови.

Куклы летят в картонные коробки, сдёрнут и скомкан тяжёлый бархатный занавес. Мы любуемся собой в разбитых зеркалах, мы ломаем каблуками ледяную корку на небе и на гниющем лугу…

Может быть — и мы — только трещины на зеркале, только кровавые всполохи в небе…

Оставьте нас, наконец! Мы довольно трясли перед вами, как погремушками, обгоревшими изрезанными душами. Отпустите нас в нашу темноту, в наш чёрный рай, где херувимы со стеклянными ногтями листают пожелтевшие крошащиеся книги.

Мы устали любить вас и ненавидеть, устали играть перед вами — и вами… Уходите в могилы, где вам и место, а мы пойдём дальше, своими проклятыми окольными путями, то утопая по горло в болоте, то танцуя и срывая с неба пунцовые лилии…Из праха к могиле, которая нас не примет.

Поиграй мне на скрипке из красного дерева, мой музыкант с серебряными томными глазами. Тебе ведь известно, как я люблю стоны скрипки и красный цвет. Или, если хочешь, сядь за орган и взорви его болезненными хрипами этот луг и твёрдое серое небо. И мне будет так страшно и так нестерпимо, я буду танцевать и убивать, и снова танцевать… Что мне ещё остаётся? Но разве этого мало?

…А вот и она, жалкая серая мышка, проворно бегущая прямо в мышеловку. Сколько можно, глупое дитя, потерявшее всё, как и было обещано? Она торопится прямо туда, к склепу, где её уже ждут с нетерпением. Она качается, словно лунатик, на краю смертоносной пропасти. Эта пропасть уже пробудилась, уже раскрывается ей навстречу, как холодное чёрное лоно. Всего лишь один неверный шаг… Хотя, что в этом мире верно, а что неверно, когда впереди полнолуние? Смешная малышка, ты ищешь ответ, ты упиваешься собственным мужеством, хотя всё внутри тебя иссохло и скукожилось от ужаса. Но, видишь ли, мы не даём ответов. Сколько можно тебе повторять? Мы ничего не даём — лишь отнимаем. Мы обрываем лепестки цветов, гасим свечи и поджигаем дома.

Пропустите её, господа, укройтесь за шатрами и деревьями. Не стоит пугать ещё больше того, кто и так превратился в жёлтый сочащийся сгусток страха. Джентльмены-шакалы в чёрных полумасках, пропустите даму, будьте вежливы. Отоприте дверь, — но так, чтобы она вас не заметила. Аудиенция вот-вот начнётся. Приготовьте его высочеству чёрный плащ на кровавой подкладке и перчатки белые, как его кожа. Зажгите все факелы, развесьте паутину…. Готово? Прекрасно, она уже там. Ваше высочество, скоро ваш выход.

Сердце Матильды безумно стучало… Нет, ложь, нелепость. Сердце Матильды не стучало вовсе. У неё не было сердца. Вместо него в глубине её тела открылась чёрная дыра с рваными краями, из которой капля за каплей сочился зелёный яд.