Ужин в раю

— О, нет, — возразил Кашин. — Тело женщины делает святым всё, с чем оно соприкасается. Соки женщины — святая вода, смывающая грех и нечистоты. Пыль и прах. Сор и тлен.

Его речь была не слишком ей понятна. Но она чувствовала, что говорит он что-то приятное и необычное, потому улыбалась его словам.

И даже не заметила, что юбку её он не положил в портфель, а просто отбросил в сторону.

А Кашин расстегнул рубашку, отбросил в траву строгий свой галстук с блеснувшей в солнечном луче заколкой. Прижимаясь к горячему женскому телу, ощущая живой этот жар, особенно контрастный в сыром и непрогретом воздухе укрытой тенями поляны, он возбуждался всё больше и больше. Дыхание его стало тяжёлым и глубоким, и переходило иногда в чуть слышный стон.

И похоже было на то, что и Татьяна всё больше и больше охвачена была огненной этой страстью, словно и ей передалась частичка его возбуждения.

Или это было лишь притворство с её стороны? Ведь ещё совсем недавно ей было абсолютно наплевать и на клиента своего, и на все его ласки и чувства. Она и не пыталась скрыть ни подозрений своих, ни опасений, ни усталого своего равнодушия. Но мог ли быть ли частью игры тот розовый цвет, стремительно темнеющий, переходящий в густо-красный, этот цвет возбуждённой плоти, что разливался всё больше и больше по коже её? И эта мягкость её, мягкость плавящегося на огне воска? И подрагивание пальцев, которыми гладила она ласкавшие её мужские руки?

Или тот гипноз, который ощутил я в кафе сегодняшним утром, мог не только нависать над головою тяжёлой чугунной плитой, но и лёгким, тёплым облаком окутывать податливое, нежное женское тело?

Я смотрел на них, не скрывая уже своего взгляда. Я был уверен, что они, ослеплённые этой вспыхнувшей как костёр у подножия столбы страстью, не замечают уже ничего вокруг себя (о, не вполне я был прав, не вполне!), и потому, влекомый запахом истекающей соком плоти, приблизился к ним почти вплотную.

Он продолжал ласкать её, то поглаживая спину, то проводя ладонями по плечам, то нежно целуя волосы, то кончиком языка рисуя узоры на персиковом холсте её кожи.

Одна рука его поглаживала её шею, поднялась немного вверх до её полуоткрытых губ. Он гладил губы подушечками пальцев и чуть заметные отблески сладкой женской слюны заблестели на них.

Другая рука его легла на талию. Он провёл ладонью по чёрному треугольнику её трусиков. Пальцы его забрались под узорный их край, нащупывая окружённое благовонной кожей преддверие земного рая, влажные ворота его.

Он проводил пальцами по розовым створкам ворот, приоткрывая их — и нектар оставался на них…

Нет, я не видел… Завеса ажурной ткани не снятых её трусиков скрывала движения его пальцев у райского входа. Но чёрный треугольник вершиною вниз… Стрелка, что указывала на землю, из коей сотворены мы и куда мы вернёмся…

Я чувствовал — он добрался до чаши с нектаром.

Пальцы он поднёс к лицу.

Вдохнул запах. Запах жизни. Медленно, словно смакуя, провёл по пальцам языком.

И вновь обнял её за талию.

От талии рука его снова пошла вверх, по её животу. Пальцы его легли на аккуратную ямочку пупка, поглаживая краешек её. Затем двинулись выше и, дойдя до упругих грудей с острыми, напрягшимися сосками («не затаскана, не затаскана» говорил её чёртов босс) охватили их, нежно сжимая.

Таня покачивалась, закрыв глаза и словно в полусне. Машинально она ещё пыталась снять трусики, но руки её всё время срывались. Потом она прислонила ладонь к его брюкам, словно проверяя, не напряглась достаточно его плоть.

И, запустив пальцы между пуговицами, стала расстёгивать ему ширинку.

Не знаю… Нет, не обычное, много раз изведанное мною до того возбуждение охватило меня тогда. Я чувствовал как в тело моё, бывшее до того сухим, холодным и безжизненным, извне вливаются горячей волной соки новой, не мной и не для меня придуманной жизни.

Словно бы дохлой, иссохшей лягушке, превратившейся лишь в плоский, крошащийся кусочек буро-пятнистой кожицы, дарован был дождь… Или не ей? Просто в тучах накопилось достаточно влаги — и в урочный час дождь, живительный, но абсолютно равнодушный как к страданиям тварей земных, так и к избавлению их от этих страданий, коснулся спасительными каплями своими умершей плоти — и походя, сам не заметив этого, воскресил её.

Возможно, то было лишь следствие такого неожиданного перехода от полусонного, почти летаргического существования последних моих дней к новой, едва ли не насильственно мне навязанной, шальной и авантюрной жизни.

Последняя пуговица… Ремень… Чуть слышно щёлкнула пряжка…

Брюки упали вниз.

Кашин переступил через них и ногой отбросил их в стороны.

Выступ спереди на трусах его, подталкиваемый токами горячей крови, непрерывно пульсировал. Когда он повернулся вполоборота (ненадолго, лишь на пару секунд) явно можно было разглядеть на светлый трусах его слегка проступившие капли готового вырваться семени.

Я был уверен, что долго он не выдержит. Казалось, стоит ей лишь слегка коснуться губами… Или просто провести кончиками нежных своих пальцев…

Татьяна присела перед ним на корточки. Поцеловала напрягшийся бугорок. И потянула трусы его вниз.

Хуй его, сначала изогнувшись под съезжавшей по нему плотной тканью, а потом окончательно освободившись от оков её, вздыбился, качнулся — и встал вертикально, смело, гордо, надменно, словно живым вызовом всей той силе бескрайнего, бесконечного, безжалостного, безгрешного неба, что стремилось смирить каждую восставшую под ним плоть.

Тёмно-багровая головка его резко, контрастно выделялась на фоне бледно-розовой кожи остальной его плоти, основанием своим уходившей в тёмное облако спутанных лобковых волос.

И мне показалось… Нет, лишь совпадение… Я не мог сопоставлять. Не мог анализировать. Но хуй его так странно похож был на эти столбы… Те, что окружали нас.

И похоже было, что и шевелились они уже не как хищно расставленные пальцы, но как огромные, опалённые огнём неведомо какой страсти (преступной, греховной, святой?), в небо вздыбленные залупы, обсосанные Господом, с безжалостно содранной кожей.

Но если так… Чем бы излились они на наши головы?

Она аккуратно облизала головку кончиком языка. Прикоснулась к ней губами. Слизнула липкую струйку, повисшую на кончике хуя.

Вытянула руки, сцепив их у него на ягодицах.

И, подавшись вперёд, глубоко заглотнула его хуй. Голова её двигалась медленно и ритмично, словно в такт пульсирую крови.

Пальцы её, раздвинув напряжённые его ягодицы, двинулись внутрь, всё ближе и ближе к тёмному кольцу анального отверстия. Под нажатием пальцев поросшая густым волосом кожа собиралась в толстые складки, растягивалась, сжималась. И пройдя путь до конца, до тёплого, плотно сжатого колечка, пальцы её стала массировать его, всё сильней и сильней, проникая ещё дальше, в самые глубины плоти.

Она охватила его пояс, область пламенеющей красной чакры, с двух сторон подбираясь к спрятанному в глубине источнику огня.

Он должен был кончить. Я был уверен, что он быстро кончит. И захочет потом ещё… И ещё…

Но страсть его длилась и длилась. И струи белёсые, липкие, длинные струи с пряным запахом всё никак не появлялись. Лишь капли стекали по её губам и подбородку, орошая их подобно лёгкому дождю в пустыне, что никак не превращался в ливень.

Его стоны становился всё громче и громче.

И вдруг… оборвались.

— Ты чего? — шепнула Таня, явно не понимая, что это вдруг с её клиентом произошло.

Он стоял, высоко запрокинув голову, так, что подбородок его почти вертикально направлен был вверх. Его глаза были зажмурены. Плотно и так сильно, что ресницы тряслись от напряжения. Губы его двигались. Он шептал…

Он что-то шептал. Длинные, без пауз переходящие одна в другую фразы на непонятном, но очень мелодичном языке.

— Эллео… эллен… лелле… алеоле… леоле… келлео… оавело… энеолен… леоллла… лииалу…

Звуки неслись в убыстряющемся темпе.

Он стал подпрыгивать, поднимая то одну ногу, то другую.