Кентавр

И сейчас они просто сидели, наблюдая за прохожими, лица которых были отмечены печатью древности древних-древних типов и лиц. Попивали золотистое вино и курили. На небе проступили звезды, экипажи проезжали теперь только изредка, а издалека, от солдатских казарм, доносилось звучное эхо пения. Временами раздавался пароходный гудок. Проскакали казаки. Какие-то вопли то и дело слышались на соседних улочках. Воздух был полон резких непривычных ароматов. Шталь заговорил о прокатившейся тут несколько лет назад революции и сценах насилия на этих улочках, свидетелем которых он явился — стрельба, баррикады, в экипажи бросали бомбы, казаки скакали прямо по тротуарам с саблями наголо и улюлюкали. Но О’Мэлли слушал лишь краем уха. Большая часть его унеслась далеко… высоко в горы… Казалось, ему ведомы уже тайные ложбины, где собирается туман, где отдыхают ветры…

Чуть не задев толстыми серыми бурками бокалы на столике, совсем рядом прошагали двое высоких горцев. Походка их, свободная и размашистая, невольно привлекала внимание.

Воспользовавшись паузой в рассказе приятеля, О’Мэлли заговорил:

— Здешняя земля порождает замечательные типы. Посмотрите на этих двоих — будто два дерева размахивают ветвями, движимые порывами бури.

Он провожал горцев восхищенным взглядом, пока они не скрылись в толпе.

Пристально глянув на ирландца, Шталь рассмеялся:

— Конечно, смелые и, как правило, щедрые, они без зазрения совести застрелят вас, если им приглянется ваш пистолет, однако могут жизнь отдать, защищая своих свирепых псов. Они еще вполне… природны, — добавил он после секундного промедления, — еще не испорчены. И живут не в отрыве от природы, даже с лихвой. На перевалах среди осетин вы найдете истинных язычников, что поклоняются деревьям, приносят в жертву кровь и хлеб с солью своим божествам-стихиям.

— До сих пор? — спросил О’Мэлли, отпивая из бокала.

— До сих пор, — ответил доктор, тоже пригубив вина.

Их глаза встретились поверх бокалов. Приятели улыбнулись, сами не зная чему.

Возможно, ирландец вспомнил незаметных городских клерков — худосочных, бледнолицых, низкорослых. Здешний здоровяк съел бы таких дюжину за один присест.

— В этих краях сохранилось нечто, утраченное остальным миром, — пробормотал он себе под нос. Но доктор его расслышал.

— Вы чувствуете это? — быстро спросил он с засиявшими глазами. — Потрясающую, первобытную красоту…

— Что-то я, несомненно, ощущаю, — последовал осторожный ответ.

Большего О’Мэлли пока не мог сказать, однако ему показалось, что до ушей донеслось эхо призыва, который впервые послышался над синими волнами Эгейского моря. Здесь, в расщелинах гор, эхо не умолкало. Людям должен быть ведом тот призыв.

— Очарование этой необычной земли навсегда останется в вашей душе, — продолжал Шталь громче. — Даже в городах — Тифлисе, Кутаисе — оно ощутимо. Говорят, здесь колыбель человечества, и люди не переменились за тысячи лет. Часть из них вы найдете просто… — он поискал слово, затем, пожав плечами, завершил вовсе не свойственной ему оценкой, — потрясающими.

— О, — только и откликнулся ирландец, неуклюже прикурив от гаснущего окурка дрожащими пальцами, не в силах скрыть волнение.

— И скорее всего, сродни тому… человеку… что искушал вас, — шепотом договорил Шталь, приблизив лицо почти вплотную.

О’Мэлли промолчал. Он впитывал жидкий солнечный свет из бокала в руке и озирал звездное небо, склонившееся над морем; меж фигур прохожих пронесся ветерок с мрачных вершин таинственного Кавказа. Подобно ребенку, ирландец раскрылся навстречу всем прикосновениям и дуновениям, с неожиданной силой ощутив тысячи посланий, говорящих о расположении духа Матери-Земли, выразившей здесь себя в столь мощном людском племени и кантате гор.

Будто издалека, до него доносился голос доктора:

— …здесь растут в ее воле. Никто не борется и не противится. Она свободно выражает себя через них, не встречая противодействия. Каналы все еще открыты… Земля делится с людьми жизнью и силой.

— Той красотой, которую современный мир утратил, — себе под нос пробормотал ирландец, удивляясь, как мало эти слова передают его чувства.

— Которая не вернется… Не способна больше вернуться никогда, — договорил за него Шталь.

И в голосе его прозвучала такая тоска, а глаза засветились столь печально, что пылкого кельта охватило горячее сочувствие. С ним так всегда выходило. Сидящий напротив человечек с растрепанной бородой и лысым черепом, поблескивающим в свете фонарей, выложил на стол карты и приоткрыл жар своего сердца. А ирландец тут же совершенно по-детски распахнул душу, так изголодался он без понимания.

— Люди повсюду окутали ее прекрасное тело давящим уродливым покровом, расположив повсюду скученные города, — вырвалось у него, да так громко, что официант-армянин направился в их сторону, подлить вина. — А здесь она расположилась нагой, без малейшего стыда, пленительная в своей божественной простоте. Клянусь Юпитером! Должен признаться, доктор, здесь меня охватывает и жжет чудной страстью, захлестнув без остатка привыкшего отводить глаза городского жителя. Прямо сейчас я готов выбежать и начать поклоняться ей, припасть к ее груди и начать целовать траву, землю, море…

Но тут он отпрянул, словно раненый зверь, отчаянно покраснев, будто боялся, что слова его примут за истерический припадок. Не успел О’Мэлли еще завершить свою пламенную речь, столь неуклюже выражавшую охвативший его восторг, словно сама Земля на мгновение выплеснула чувства его устами, а выражение глаз Шталя переменилось: в них теперь крылась полунасмешливая улыбка, а губы сложились в скептическое выражение того, другого Шталя, естествоиспытателя. Ирландца словно окатили холодной водой. Опять его заманили и поместили на предметное стекло микроскопа.

— Да, материал здесь, — заговорил Шталь бесстрастным тоном диагноста, — совершенно великолепен, говоря вашими словами, нецивилизованный — дикий, неукротимый, — однако здешние люди далеко не варвары. Когда прогресс сюда доберется, Земля грандиозно преобразится. Россия впрыснет сюда культуру, и когда усовершенствования разовьют ресурсы этих мест и направят дикую энергию в полезное русло…

Так он вещал и вещал, пока ирландцу не захотелось запустить бокал прямо ему в лицо.

— Вспомните мои слова, когда подниметесь в горы и останетесь один среди горных вершин, — заключил наконец доктор, сардонически усмехаясь, — и держите себя в руках. Жмите на тормоза, пока остается такая возможность. Тогда ваш опыт будет еще ценнее.

— А вы, — прямо, почти грубо выпалил О’Мэлли, — отправляйтесь к своему Фехнеру и постарайтесь спасти свою половинчатую душу, пока еще возможно…

— По-прежнему не в силах оторваться от небесного света, затмевающего утро? — мягко ответил Шталь, ради излюбленной строки из Шекспира перейдя на английский. Рассмеявшись, они подняли бокалы.

Наступило молчание, которое ни тот ни другой не хотели нарушать. Улицы пустели, облик небольшого таинственного черноморского порта окутывался тьмой. Все энергичное движение укрылось за непроницаемыми ставнями. Слышался только морской прибой, солдаты больше не пели. Перестали грохотать дрожки. Ночь густой волной накатывалась с гор, их неприятно и душно облепил сырой воздух, напитанный малярийными миазмами болот, на которых построен Батум и которые делают город таким нездоровым. Звезды в нем умирали.

— Еще по бокалу? — предложил Шталь. — Выпьем за богов будущего и расстанемся до обратного рейса, как?

— Я провожу вас до парохода, — последовал ответ. — Никогда не был большим охотником выпить. А боги будущего, надеюсь, предпочтут мое обычное подношение — воображение.

Доктор не стал просить дальнейших объяснений. Они направились к порту, шагая узенькими улочками. Кругом ни души, в редких окнах виднелись огни. Пару раз с верхнего этажа в гуле голосов слышалось треньканье балалайки, а из небольших садочков доносился звон стаканов, мужской и женский смех, под деревьями рдели огоньки сигарет.