Адвокат дьявола

Подул легкий ветерок, стерев звезды с поверхности воды. Мередит задрожал от внезапной прохлады и вернулся в комнату, затворив за собой высокие стеклянные двери. Преклонил колени на аналое под деревянным распятием и начал молиться.

– Pater Noster que es in Coelis…

Но небеса, если они и существовали, не раскрылись перед ним, и умирающий сын не получил ответа от божественного отца.

ГЛАВА 3

Доктор Альдо Мейер стоял на пороге своего дома и наблюдал, как деревня медленно просыпается после короткой летней ночи.

Вот старая Нонна Патуччи приоткрыла дверь, подозрительно оглядела пустынную улицу, затрусила на другую сторону мостовой и вылила содержимое ночного горшка через стену, на растущий внизу виноградник. Затем поспешила в дом, с силой захлопнула за собой дверь. Тут же, словно по сигналу, на крыльце появился сапожник Феличи, в майке и брюках, постоял, зевая и почесываясь. Поднимающееся солнце осветило крышу новой больницы Джимелло Маджоре, в двух милях от Джимелло Миноре, по ту сторону долины. Сапожник шумно откашлялся, плюнул на землю и начал раскрывать ставни.

Из дома священника вышла Роза Бензони, в черном платье, толстая, с оплывшей фигурой, и направилась за водой к цистерне. Распахнулось окошко на втором этаже, и отец Ансельмо, с седыми, спутанными волосами, выглянул наружу, словно проверяя, что ждать от грядущего дня.

Следующим проснулся Мартино, кузнец, коренастый, широкогрудый, загорелый до черноты. Он распахнул ворота кузни и начал раздувать мехи. К тому времени, как его молот обрушился на наковальню, зашевелилась уже вся деревня: женщины выливали помойные ведра, голоногие девчонки потянулись к цистерне с большими зелеными бутылями, орущие дети уже играли на мостовой, мужчины отравились к полям и виноградникам с завернутыми в тряпицу куском хлеба и оливками.

Альдо Мейер смотрел на них без любопытства и без злобы, хотя многие отворачивались, проходя мимо его дома. Его не трогала их враждебность, и он не мог представить себя вне этих знакомых образов и звуков: ритмичные удары молота, громыхание запряженной ослом телеги по булыжникам мостовой, пронзительные крики детей, переругивание женщин; виноградники и оливковые рощи, спускающиеся по склону к полям в долине, домишки, облепившие дорогу, уходящую к вилле на вершине, освещенная рассветными лучами процветающая деревня на противоположном склоне долины, где святой творил чудеса на потребу туристов, когда Мария Росси умирала в родах.

Каждый день Мейер обещал себе, что завтра соберет вещи и уедет в новые края, к новому будущему, оставив этих бессовестных людей. Но к ночи от былой решительности не оставалось и следа, и он напивался перед тем, как улечься в постель. Безрадостная истина состояла в том, что ехать ему было некуда, да и на какое он мог рассчитывать будущее? Лучшая его часть осталась здесь – вера, надежда, милосердие. Эти неблагодарные, невежественные крестьяне высосали его досуха, но все уходило, как вода в песок.

Далеко внизу, в долине послышался треск мотоцикла. Вскоре Мейер увидел и мотоциклиста на маленькой «веспе», за ним поднимался длинный шлейф пыли. Мейер с интересом следил за ним. Кроме «веспы» и автомобиля графини, машин в Джимелло Миноре не было. «Веспа» произвела маленькую сенсацию, не сходившую с языков целую неделю. Водил мотоцикл английский художник, гость графини. Она жила в вилле на вершине холма, ей принадлежали все поля и виноградники, да и большая часть Джимелло Миноре. Звали художника Николас Блэк, а на заднем сиденье мотоцикла сидел Паоло Сандуцци, местный житель, носильщик и гид Блэка, обучающий художника местному диалекту и обычаям.

Крестьяне считали англичанина «matto», сумасшедшим. Кто еще мог часами сидеть на жарком солнце, рисуя оливы, скалы и развалины. Под стать образу жизни Блэка была и его одежда: ярко-красная рубашка, линялые джинсы, сандалии, широкополая соломенная шляпа, из-под которой улыбалось миру лицо фавна. Ему уже перевалило за тридцать, и когда местные девицы поняли, что завлечь его не удастся, более зрелые женщины начали судачить о его романе с графиней, редко покидавшей уединенное великолепие виллы, отгороженной от окружающей нищеты коваными воротами.

Слухи эти доходили до Мейера, но он не принимал их всерьез. Он хорошо знал графиню, а живя в Риме, встречал немало художников, в том числе и англичан вроде Николаса Блэка. Он понимал, что художника скорее привлекает Паоло Сандуцци, гибкое, загорелое тело юноши, его гладкое лицо и сверкающие, проницательные глаза. Мейер принимал роды у матери Паоло и знал, что его отец – Джакомо Нероне, которого все чаще и чаще называли святым…

У первых домов деревни «веспа» остановилась, юноша спрыгнyл с заднего сиденья и направился к домику матери, каменному строению с маленьким садом. Вновь затарахтел мотор «веспы» и несколько секунд спустя смолк у коттеджа Мейера. Художник слез с мотоцикла, поднял руку в театральном приветствии.

– Доброе утро, доктор. Как жизнь? Я выпил бы кофе, если он у вас есть.

– Кофе есть всегда, – усмехнулся Мейер. – Как бы иначе я мог встречать восход солнца?

– Похмелье? – деловито осведомился художник.

Мейер лишь пожал плечами и через дом провел гостя в сад, где под большой смоковницей стоял грубо сколоченный стол, накрытый скатертью из клетчатой ткани, а на ней – чашки и тарелки из калабрийского фаянса. В центре – ваза с местными фруктами. Доктор имел служанку. Женщина наклонилась над столом, раскладывая свежий хлеб, сыр.

Голые ноги, как принято у крестьян, черное платье, черный же шарф на голове. Стройная фигура, высокая, упругая грудь, классический греческий профиль, словно в древности какой-то колонист с побережья забрел в здешние горы, чтобы разбавить племенное единство. Лет тридцати от роду, она родила ребенка, но не погрубела, как другие крестьянки, ее глаза светились детской искренностью. Увидев гостя, она чуть кивнула и вопросительно посмотрела на Мейера. Тот ничего не сказал, но жестом предложил ей уйти. Она прошла в дом, а художник проводил ее долгим взглядом.

– Вы удивляете меня, доктор. Где вы ее нашли? Раньше я не видел ее.

– Она не живет здесь, – сухо ответил Мейер. – У нее дом, и обществу людей она предпочитает одиночество. Ко мне она приходит каждый день, убирает, готовит еду.

– Я бы хотел нарисовать ее.

– Не советую.

– Но почему?

– Она – мать Паоло Сандуцци.

– О, – Блэк покраснел и перестал задавать вопросы.

Они сели за стол, и Мейер разлил кофе по чашкам. Затянувшееся молчание прервал художник.

– Большие новости из Валенты, доктор. Вчера я ездил туда за холстами и красками. Город жужжит, как растревоженный улей.

– Что это за новости?

– Все ваш святой, Джакомо Нероне. Похоже, они собираются канонизировать его.

Мейер пожал плечами и отпил кофе.

– Какие же это новости. О канонизации говорят уже добры? двенадцать месяцев.

– Но теперь-то от разговоров перешли к делу! – художник широко улыбнулся. – Начато официальное расследование. Везде висят объявления. Всех, кто что-то знает, просят дать показания. У епископа поселился гость, священник из Рима, которому поручено проведение расследования. Он приедет сюда со дня на день.

– Черта с два! – Мейер поставил чашку на стол. – Вы в этом уверены?

– Абсолютно. Вся Валента говорит об этом. Я сам видел его когда он ехал в машине епископа – серый сморщенный, как ватиканская мышь. Кажется, он англичанин, поэтому я взял на себя смелость предложить ему поселиться на вилле графини. Она – святая женщина, – Блэк хохотнул и налил себе вторую чашку, – и очень одинока. Деревня станет знаменитой, доктор. И вы тоже.

– Этого-то я и боюсь, – мрачно ответил Мейер.

– Боитесь? – глаза художника засветились любопытством. – А чего вам бояться? Вы даже не католик. Вас все это не касается.

– Вы не понимаете, – рассердился Мейер. – Вы же ничего и понимаете.

– Наоборот, мой дорогой друг! – художник всплеснул рука ми. – Наоборот, я все понимаю. Я понимаю, что вы пытались тут сделать и почему все ваши усилия пошли прахом. Мне известно, что делала здесь церковь и почему достигла успеха, хотя бы временного. Не знаю я лишь одного, чем обернутся поиски правды о жизни и смерти Джакомо Нероне. Но надеюсь все увидеть своими глазами. Я намеревался уехать на следующей неделе, но теперь, думаю, останусь подольше. Предвкушаю любопытное зрелище.