Иная

— Но мы же еще не всю пленку отсняли. Уже отсняли. — Она ухмыльнулась. — Пока ты попусту тратила время здесь, наверху, я сделала несколько снимков внизу. Включая один портрет красавчика папочки, который я повешу у себя на стену.

— Серьезно? — Я надеялась, что она шутит.

— Не волнуйся, я его не побеспокоила. Он так углубился в чтение, что не заметил меня.

По пути вниз Кэтлин остановилась рассмотреть картину на стене.

— Жуть какая, — сказала она.

Это был натюрморт с тюльпаном, песочными часами и черепом — такой привычный, что я редко обращала на него внимание.

— Он называется «Memento mori», — сказала я. — Это означает: «Помни, что ты смертен».

Кэтлин уставилась на картину.

— Жуть, — повторила она. — Жуть, но круто.

Я гадала, кто выбрал эту картину и кто повесил ее здесь.

В ожидании проявки мы бродили по овеваемым кондиционерами проходам аптеки. Мы пробовали косметику и парфюмерию, открывали бутылочки, чтобы понюхать разные марки шампуня, читали вслух журналы, приветствуя визгом очередные подвиги голливудских звезд. Кассирша у выхода метала на нас испепеляющие взгляды каждый раз, когда мы проплывали мимо нее.

Народу в магазине в тот день было немного, и через полчаса нам выдали готовые снимки. «Славтегосспди!» — выдохнула кассирша нам вслед. Мы отправились в парк, чтобы рассмотреть добычу. Кэтлин вскрыла пакетик, как только мы уселись на скамейку.

К моему полному унижению, на первой фотографии красовалась я в джинсах и лифчике, с рубашкой в руке.

— Я тебя убью, — зашипела я.

Единственным утешением служило то, что картинка получилась смазанная, должно быть, я шевельнулась, когда она щелкнула затвором.

Я попыталась забрать карточку, но Кэтлин выхватила ее у меня.

— Майкл заплатит, чтоб увидеть ее.

Мы дергали туда-сюда, пока мне не удалось порвать фотографию надвое и смять половинки в кулаке. Уныние Кэтлин насмешило меня.

Прочие фотографии валялись на скамейке позабытые, и мы бросились к ним одновременно. Как всегда, Кэтлин успела первой.

— Как ни жаль, больше никаких ню, даже частично. — Она пролистала пачку. — Видишь? Я хотела показать остальным, как выглядит твой дом.

Неумелый фотограф, она снимала по нескольку раз одни и те же места, и мы просмотрели их все по порядку: парадная лестница, ниша с витражным окном, лестничная площадка, внешняя библиотека, гостиная. И наконец, темно-зеленое кожаное кресло моего отца, а над ним какое-то мерцание.

— Где он? — удивилась она. — Что случилось?

— С фотоаппаратом что-то не то, — сказала я.

А сама подумала о вампирском фильме, который мы смотрели, — о сцене, где Дракула не отражается в зеркале. И хотя она не сказала этого вслух, у меня возникло ощущение, что Кэтлин думает о том же эпизоде.

Последней лежала моя фотография, снятая как раз перед тем, как она сказала, что у меня испуганный вид. Но снимок получился таким мутным, по нему невозможно было разобрать, что я тогда чувствовала.

В моей памяти тот августовский день запечатлелся как последний день последнего лета невинности.

Когда вечером Кэтлин позвонила, мы не говорили о фотографиях. Мы изо всех сил старались их не упоминать.

Приближался первый школьный день Кэтлин, и она призналась, что нервничает. Она сказала, что нам обеим нужен «новый имидж». Например, было бы неплохо проколоть уши в торговом центре. Но для этого требовалось заручиться согласием родителей, поскольку нам не исполнилось еще шестнадцати лет.

— Как твой красавчик папочка? — спросила она нарочито бодрым голосом. — Разрешит он тебе уши проколоть?

— Красавчик папочка в печали, — ответила я. — И мне сомнительно.

— Мы его обработаем. Сначала надо его развеселить. Ему следует снова начать встречаться с женщинами, — сказала Кэтлин. — Какая жалость, что я не старше.

Я прикинулась, будто меня сейчас стошнит. Но мы обе притворялись, играя роли, которые только вчера были нашим естественным поведением.

— Завтра в семь, — сказала она металлическим голосом. — Завтра наше последнее в этом сезоне свидание с Джастином и Трентом, — так мы назвали наших любимых лошадей.

— Спокойной ночи, — сказала я и повесила трубку.

Я отправилась пожелать спокойной ночи отцу, который, как всегда, читал «Журнал По» в гостиной. Я попыталась представить его себе в виде пленки эктоплазмы. Он встретил мой взгляд спокойно и с искоркой веселья в глазах.

Когда он пожелал мне приятных сновидений, я обернулась и спросила:

— Тебе не бывает одиноко?

Он склонил голову набок. А потом улыбнулся — одна из тех редких, очаровательных улыбок, которые делали его похожим на застенчивого мальчика.

— Как я могу быть одинок, Ари, — проговорил он, — если у меня есть ты?

ГЛАВА 3

Немцы называют это Ohrwurm, то есть «уховертка»: прилипчивая песня, которая вертится у человека в голове. Все следующее утро, пока мы смотрели, как наездники тренируют лошадей, в мозгу у меня звучала песня из сна.

Но сегодня слова выходили несколько иные:

Меня не раздражало бесконечное повторение песни. Сознание нередко играло со мной в такие игры, это было развлечением для единственного ребенка в доме. Еще раньше в то лето мне начали сниться кроссворды (а у вас так бывает?), вопросы и клеточки появлялись по фрагментам, поэтому за один раз получалось вписать только одно слово. Я проснулась с застрявшими в голове двумя вопросами — вечнозеленое тропическое растение (четыре буквы) или островки суши (пять букв), — разочарованная, что не могу восстановить сетку полностью. Но «Синева» никак на меня не действовала, она почему-то казалась естественным фоном.

Другие завсегдатаи трека, должно быть, привыкли к нашему присутствию, но никто из них никогда с нами не заговаривал. Полагаю, в большинстве своем это были богатые хозяева лошадей. Даже их повседневная одежда, как бы помята она ни была, выглядела дорогой. Они стояли, облокотившись на белый забор, изредка перебрасываясь словами и потягивая кофе из больших алюминиевых кружек. Запах кофе плыл к нам сквозь влажный утренний воздух, вместе с запахами лошадей, клевера и сена — зелено-золотистой квинтэссенции летнего утра в Саратога-Спрингс. Я вдыхала ее, стараясь удержать в легких. Через несколько дней лето закончится, и все присутствующие разъедутся. Ароматы лета постепенно уступят место запахам каминного дыма и опавших листьев, мокнущих под дождем, позже они сменятся пушисто-белой свежестью снега.

Кроме богачей здесь находилась целая община работников: жокеи, тренеры, конюхи и грумы, вываживающие лошадь, пока она остывает от бега. Многие разговаривали между собой по-испански. Кэтлин рассказала мне, что они приезжают в Саратога-Спрингс на сезон скачек, с июля по День труда. После большинство куда-то девается.

Но мы с Кэтлин не особенно болтали в то утро. Нам было несколько неловко друг перед другом. Помахав на прощание, до следующего лета, Джастину и Тренту, нашим любимым коням, мы отправились на велосипедах в центр.

В итоге мы оказались у библиотеки. Кроме читальных залов, аптеки и парка, двум девочкам с мелочью в кармане податься было особенно некуда. Торговый центр располагался далековато для велосипедной прогулки, так же как озеро и розовый сад «Яддо».

Центральные улицы Саратога-Спрингс предназначались для покупателей классом повыше: на главной улице и в ее окрестностях имелось множество кафе, магазинов одежды (Кэтлин называла их «тряпки для яппи»), несколько ресторанов и баров и комиссионный магазин с безумно задранными ценами, забитый изъеденными молью кашемировыми кардиганами и вышедшими из моды «дизайнерскими» джинсами. Иногда мы бродили между вешалками со старыми нарядами, потешаясь над ними, пока хозяева магазина не велели нам выметаться.