Неучтенный фактор

– Где взяли?

– Из трубы одной вылазил. Прямо на патруль и напоролся. Озверели они, не отмажешься. А может, план надо было выполнять, кто их знает?

Истерика разом прошла, дед только шмыгал пропитым носом.

– Уходи из города, Лазарь. За Можаем он не действует, проверено. А там спецы есть, за двадцать уев они не только цацку эту спилят, новую руку пришьют.

– Погодь! – Старик цепко ухватил за рукав вставшего Максимова. – Западло человеку не помочь. Вон среди наркош очкарик, видишь? Скажи ему, Лазарь кличет.

– На фига мне детский сад?

– Дубина! Он же из этих, как их? Спинологов.

– Спелеологов что ли?

– Ну! Дихеры, спилологи, тьфу, засранцы с понтами! Я его сколько раз из трубы пендалями гонял. Зови, не ссы. Ну в доле он у меня, не понял еще?! Гарри Поттером его кличут. Зови, не пожалеешь.

Максимов оценивающе посмотрел на пацана. Кисть тонкая, на лице без аттестата видно десять лет в хорошей школе. Потом обрыв. Недетские бороздки от носа к губам. Остывшие глаза. За волю он уже заплатил, цену ей знает, по дешевке не отдаст. И сам способ, которым он зарабатывал на жизнь, ведь в трубу шли всякие, говорил о многом. Kусок такого хлеба стоил дорого.

Фараон

Ника судорожно сжала пальцы. Острые ногти царапнули по серебристой жесткой поросли, покрывавшей грудь Старостина, глубоко впились в кожу. Он успел подумать, еще немного – и их жаркие кончики войдут в самое сердце, что было сил сдавил ее по-девичьи узкие бедра, она закусила губы. Огенный столб взорвался внизу живота, залив глаза полыхающим маревом, проваливаясь, он успел почувствовать, как напряглось и выгнулось дугой ее тонкое тело…

– Коба, ты жив? – Она уже лежала рядом, закинув ногу ему на живот. Едва касаясь, провела пальцем по груди. Теперь из него сочился легкий холодок, шел под сердце, наполняя тело покоем.

– А ты? – Он открыл глаза. Счастливо улыбнулся, увидя совсем рядом бездонную черноту ее глаз.

– Я-то что? Мне такая смерть – счастье, а тебе не простят. Кто от зависти, кто от бессмысленности. Не по статусу как-то – умереть на женщине, не находишь?

– Зато сколько помрет от зависти! С собой в могилу пол-Кремля уволоку. Импотенция и простатит – профессиональная болезнь политиков.

– Значит, ты у меня исключение из правил.

– Правила, Ника, устанавливают сильные для слабых. Это все, что я знаю и хочу знать о правилах.

Она потерлась носом о его горячее ухо, шепнула:

– Еще время есть?

– Смотря на что, – улыбнулся он.

– Смотри. – Она легко оттолкнулась, села, заломив руки, высоко подняла черную копну волос. – Смотришь?

– Ага. – Он положил ладонь на ее красиво изогнувшиеся бедро, пальцы дрогнули, едва прикоснувшись к его теплой шелковистой поверхности. Краска уже успела сбежать с ее щек, и теперь лицо Ники светилось матово-белой чистотой.

– Ты красива изначальной, библейской красотой, Ника, знаешь? – выдохнул он, щурясь от сладкой боли в груди.

– Глупый ты, Коба! – Она улыбнулась, улыбка всегда выходила хищной из-за чуть выдающихся из общего ряда острых клыков. Ему нравилось. Скорее, волновало, как видимый знак тайной опасности, исходившей от мощного женского естества, сокрытого в этом легком теле. – Кто сейчас способен такое сказать? Для этого добрым надо быть, а мужики сейчас тужатся, кто кого круче. От этого тупеют и становятся похожи на быков-производителей. Видел? Шея, ломом не сломать, это самое, как два футбольных мяча, взгляд тупой, как пробка от портвейна. Вот у таких, чтоб ты знал, рога-то и растут!

– А я, чтоб ты знала, только этим и занимаюсь. Национальный чемпионат по крутизне. Как Лелик помер, так и начали письками меряться. До сих пор не успокоятся. От страны уже ничего не осталось, а они все лбы да хребыт друг у дружки на излом пробуют.

– Ты, Коба, другой. Ты сам по себе. Тебе можно быть и добрым и глупым, с тебя не убудет.

Само собой получилось, что он привык к этому "Коба". Однажды само собой у нее выскочило – Коба. [20] Долго хохотала. Говорила, подходит больше всего, и коротко, можно проорать, если приспичит, и по-партийному скромно.

Смеялись оба, до слез. Потом, он понял, женщина умная и чуткая, Ника ничего не делала без причины, пусть даже подсознательной. За этим шутливым прозвищем что-то должно было быть. Так просто такие ассоциации не всплывают.

– Скажи, Ника, умница моя, – он приподнялся на локте, потянулся за папиросой. – Кто была девушка по имени Ракель?

– Не поняла? – Ника встряхнула головкой. – Какая?

– Не знаю, поэтому и спрашиваю.

Ника чиркнула зажигалкой, дала ему прикурить, закурила сама, села напротив, заложив по-турецки ноги.

– Тогда, будь добр, вспомни, при каких обстоятельствах ты услышал это имя.

– Обстоятельства роли не играют. – Старостин обратил внимание, как опять стали бездонными ее глаза. – Если хочешь, могу вспомнить дословно.

Он давно развил в себе способность цепко схватывать и долго хранить в памяти все случайно оброненные фразы, так или иначе выпадавшие из контекста разговора. Память у него была, как у всякого серьезного человека, з л а я.

– "Не дай бог дону Альфонсу однажды утром проснуться и обнаружить рядом в постели вместо Ракели красавицу Эсфирь".

– Теперь понятно. – Она сбила темно-красным ноготком мизинца пепел. – Коба, это сказал страшный и опасный для тебя человек.

Из черной глубины глаз к поверхности поднялись искристые льдинки.

– Дон Альфонсо был королем Кастилии, ради любви к еврейской девушке Ракели наплевавший на Священную войну. Семь лет ее любовь хранила его и его королевство от войны, пока благородным донам не осточертело сидеть в замках и грызться с костлявыми женушками. Им хотелось войны и подвигов, крови неверных и сочных тел их жен. Вполне веские аргументы, ты не находишь?

– Дальше.

– А что дальше? Когда единственное препятствие на пути к великим походам – бестолковая женская любовь, кого оно остановит? Ее убили, освободив лидера от ведьмаковских чар иноверки. А чем прославилась Эсфирь, ты, надеюсь, знаешь.

– Ну Библию-то я читал.

Ника ноготком начертила на своем бедре угловатые знаки. Откинула волосы с лица.

– А кто-то читал «Иудейскую войну» Фейхвангера и узнал, что последнюю царицу Израиля звали Береника. В меня назвали в ее честь. Для Ивана Старостина иметь еврейскую любовницу… Мне страшно за тебя, Коба. Когда начинают копаться в метриках твоих близких – жди беды.

Он заглянул в ее иссиня-черные глаза с белесыми, как у кошки разводами. Она порой удивляла, порой пугала, вдруг затихнув, подолгу разглядывая что-то не видимое ему, зрачки расширялись, все заливая своей непроницаемой чернотой, где была она тогда, в какие бездны, в какие выси уносилась, легко скользя упругим гибким телом. Она была тоньше, в тысячу раз тоньше его, чуткая нечеловеческой сутью, он, насмотревшийся вдосталь на человеческую подлость, обмануться уже был не в состоянии, но всякий раз удивлялся ее способности с одного взгляда, с одной фразы считать человека, до самого дна, до самого затхлого закоулка. И не липла же, в отличии от него, к ней вся эта грязь, так и оставалась она, выныривая из зловонной тины чужого нутра, чистой и легкой, как и была.

– Коба, ты полежи, тебе, я поняла, надо подумать. Пойду сварю кофе. И что-то есть захотелось. Червячок уже проснулся.

Она задорно хлопнула себя по плоскому смуглому животу и улыбнулась. Глаза остались подернутыми черным льдом.

Когда она вернулась, Старостин докуривал третью папиросу. Он успел перегореть, первый приступ ярости быстро схлынул. Он спокойно просчитал ситуацию, с е т ь вязалась.

Кочубей в ней, само собой, был не на первых ролях, дело не в нем, а в тех, к кому тянулась крысиная цепочка его следов, люди на подбор – зубры, одним выстрелом не завалишь, все старые кадры, в Движении с первых дней, а вскрытую – еще дольше. Недовольных всегда полно, опаснее срыто недовольные, не разбрызгивающие злобу по мелочам, копящие ее для у д а р а. Такие были, по одиночке силы не представляли, можно было играть, умело манипулируя их разрозненными интересами. Но, не дай господь, собрались в стаю?