Механическое пианино

– Просто как в Армии, – сказал Мак-Клауд.

Слова эти напомнили доктору Роузберри о письме и просьбе декана, с которыми он познакомился в своем кабинете, и он похлопал по внутреннему карману, чтобы удостовериться, что бумаги все еще там.

– Точно, как в Армии, – сказал Пэди, – только, без пенсии за выслугу лет.

– Вот именно, ты отдаешь лучшие свои годы какому-то колледжу, а как же они, черт бы их побрал, относятся к тебе, когда ты сходишь со сцены? Выставляют тебя прямехонько в кррахи. И вались ты ко всем чертям.

– Возьми хотя бы Куско, – сказал Пэди.

– Погиб парень за славный добрый Рутгерс, а что досталось его вдове?

– Ничего! Ничего не досталось, кроме спортивного халата с большим «Р» на нем, который она может использовать в качестве одеяла, да еще правительственная пенсия.

– Ему нужно было откладывать деньги! – сказал доктор Роузберри. – Он получал больше президента колледжа. Каким же это образом он оказался таким бедным? Кто в этом виноват?

Пэди и Мак-Клауд поглядели на свои большие руки и нервно заерзали на своих стульях. Оба они в свои лучшие годы получали столько же, сколько покойный Бадди Куско, который действительно погиб, защищая честь Рутгерса. Но оба они сидели на мели, вечно сидели на мели, хотя в свое время они построили себе стильные загородные домики на плоскогорье Кайюга, каждые полгода покупали новые машины, великолепно одевались.

– Вот в том-то и дело, – жалобно сказал Мак-Клауд. – Спортсмен обязан поддерживать свой авторитет. Ясно, все считают, что спортсмен выколачивает массу денег, и это действительно так выглядит, да только на бумаге. Но люди всегда думают, что денег у него куры не клюют: Вот он и позволяет себе шикануть.

Пэди только кивнул в знак согласия.

– За кого выпьем? – риторически вопросил он. – За трудную жизнь спортсмена?

– За Корнелль, – сказал Мак-Клауд.

– И пропади он пропадом! – сказал Пэди. Он выпил и с удовлетворением откинулся на спинку.

Бак Юнг, высокий, массивный и застенчивый, появился в дверях и оглядывал сидящих в зале. Доктор Роузберри сорвался с места и, оставив Пэди и Мак-Клауда, бросился к юноше, приветливо махая рукой.

– Баки, мой мальчик!

– Док.

Казалось, что Бак немного стесняется того, что его видят рядом с тренером, и оглядывался по сторонам в надежде отыскать свободную кабинку. Он вел себя так, будто у него назначено свидание с торговцами наркотиками, и в какой-то степени, как с удовольствием подумал доктор Роузберри, так оно и было.

– Бак, я не хочу понапрасну тратить слов, потому что у нас не так-то уж много времени. Подобное предложение не может повиснуть в воздухе на много дней. Боюсь, что решать нужно не позднее сегодняшнего дня. Все зависит от выпускников, – солгал он.

– Угу, – сказал Бак.

– Я готов предложить тебе тридцать тысяч, Бак, это получается по шесть сотен в неделю в течение всего года, начиная с завтрашнего дня. Что ты на это скажешь?

У Юнга задвигался кадык. Он откашлялся.

– Каждую неделю? – слабым голосом осведомился он.

– Видишь, как высоко мы тебя ценим, мой мальчик. Ох, смотри, не прогадай.

– А я смогу продолжать учиться? Дадите ли вы мне время для посещения лекций и занятий?

– Ну, знаешь ли, на этот счет имеется очень строгая инструкция. Ты не можешь играть в футбольной команде колледжа и одновременно с этим посещать занятия. Было время – пытались это совмещать, да только ничего хорошего из этого не получилось.

Толстыми пальцами Бак взъерошил волосы.

– Господи, ей-богу, я и сам не знаю, что сказать. Это очень большие деньги, но мои родные будут страшно удивлены и расстроены. Я хочу сказать…

– Я ведь не ради себя уговариваю тебя, Бак! Подумай о своих товарищах по колледжу. Неужели ты хочешь, чтобы они в этом году проиграли?

– Нет, конечно, – пробормотал тот.

– Тридцать пять тысяч. Бак.

– Господи, но…

– Я слышал каждое ваше слово, – проговорил вдруг рыжий молодой человек. Он пил не бенедиктин или адскую воду, вместо этого он расплескал по столу виски с содовой, усаживаясь без приглашения рядом с Баком лицом к доктору Роузберри. Из-за расстегнутого воротника его рубашки явственно выглядывала красная безрукавка Лужка.

– Я все слышал, – сказал он и мрачно опустил руку на плечо Бака. – И вот ты оказался на распутье, мой мальчик. Теперь не так уж много осталось распутий для людей. Ничего не осталось, кроме прямого пути с утесами по обочинам.

– Да кто вы такой, черт побери? – раздраженно проговорил доктор Роузберри.

– Доктор, не забывайте, доктор Эдмунд Л. Гаррисон, Заводы Итака. Называй меня Эд или гони пять долларов.

– Уйдем от этого пьяницы, – сказал доктор Роузберри.

Гаррисон грохнул кулаком по столу.

– Выслушайте меня! – он обращался только к Баку, загораживая ему выход. – Достопочтенный доктор Роузберри представляет здесь один путь, а я – второй. Я – это ты, если ты будешь продолжать свои занятия и протянешь еще пять лет.

Глаза его были полузакрыты, он был пьян до того, что, казалось, готов был вот-вот разразиться слезами, настолько сильно в нем взыграло стремление относиться ко всем с любовью и заботой.

– Если ты хороший человек и при этом думающий, – сказал он, – отбитые на стадионе почки не причинят тебе такой боли, как жизнь инженера и управляющего. При такой жизни, уж можешь мне поверить, люди, думающие и чувствующие, готовые признать за другими право на странности, умирают тысячами смертей.

Доктор Роузберри откинулся на спинку скамьи, скрестив руки на своем плоском и мускулистом животе. Разговор ему начинал все больше и больше нравиться. Он понимал, что найми он профессионального актера для обработки Бака, тот бы содрал с него баснословную сумму – за такую сценку, которую сейчас совершенно бесплатно разыгрывает доктор Гаррисон.

– Лучший человек из всех, кого я видел на Лужке…

– На Лужке? – благоговейно переспросил Бак.

– Да, на Лужке, – сказал Гаррисон, – где люди, идущие во главе процессии цивилизации, демонстрируют на личном примере, что их умственные способности остались на уровне десятилетнего возраста и что они к тому же не имеют ни малейшего понятия о том, что творят они с миром.