Тени моего города (Сборник)

– Откуда приносят?

– Не знаю. Убегают, а потом приносят. Иногда – вкусное. Иногда – так себе. Но я все равно ем.

– А другим кто еду приносит? Мамце вашей, Бабке? Остальным?

– Не знаю. Бабке – зверики, наверное. А Мамця сама берет.

– Вы ее не спрашивали: где?

– Не-а…

– Вам это что, не интересно?

– Ага. Не интересно. Я вообще спрашивать не очень люблю. И отвечать тоже. И Мамця не любит. И другие. Я лепить люблю. Големчиков. А еще – на звезды смотреть. Мамця иногда делает, чтоб ночь. Дня на два. Без туч. И чтоб звезды – близко-близко. Я тогда сажусь и смотрю. Долго. Пока Мамце не надоест. Или пока есть не захочется. Тут у вас таких звезд не бывает, как Мамця делает. Чтоб близко. Все небо светится. Они как шарики становятся, и горячие. А вокруг – махонькие шарики каруселятся. Если долго смотреть, можно увидеть: на шариках всякие зверики живут. Вроде Бабкиных. Только еще забавнее. А на одном даже големчики есть! Разные! Я кричу: кто вас лепит?! А они!.. Вы представляете, они…

– Хорошо, хорошо, не стоит нервничать. Значит, вы големчиков лепите и на звезды смотрите. Это все? А остальные что делают?

– Еще я иногда гулять люблю. Только недалеко. Там чужие кварталы – далеко. Туда ходить не надо. Там не мое место. Мамця погоду делает. День, ночь, звезды, ветер, дождь. Снег иногда. Бабка – звериков. Она их любит. Они к ней сами приходят. Разные. А она их вместе слепляет, и получаются новые. Забавные! Она их тоже любит. А людей не любит. Сидит у себя, никуда не ходит. Одни зверики ходят. Я раньше не знал, что они незлые. Они ко мне забредали, а я боялся. Тогда мои големчики их прогоняли. А Бабка ругаться бежала. Если мои големчики ее звериков портили. Издалека ругалась, через улицу. А однажды совсем большой зверик зашел: стра-а-ашный! С зубами, весь блестящий, с во-от таким носищем – как шланг. Мамця увидела, и снег сразу пошел! С градом, с громом. Зверик испугался. Улетел. Вы, доктор, такого зверика, наверно, никогда не видели! Я вам потом слеплю. Только он летать не будет… А под землей Поездец живет. Он ямки роет и на поезде по ним ездит. У него в вагонах люди сидят. Твердые-твердые. Вроде моих големчиков, но большие и скучные. Никуда не бегают. Ничего не булькают. Просто сидят и едут.

– Манекены?

– Ма-не-ке-ны?.. Да, наверное. Я маленький был, давно еще, под землю забрался. В вагон зашел. А он ка-ак поедет! Я ка-ак закричу! Поездец ругался долго. У него в вагоне окошко с решеточкой, он сквозь него ругается. Кнопку нажмешь, он и начинает. Высадил меня потом. Мамця тоже ругалась. Велела, чтоб я больше под землю не лазил. А я все равно полез. Но в вагон уже не сел. Посмотрел – и обратно. Теперь знаю: если земля под ногами дрожит – значит, Поездец новую ямку копает. А если так, гудит только – по-старому едет.

– Вы продолжайте, продолжайте…

– Дальше, за Бабкиными кварталами, Старшина живет. Я его всего разочек видел. Мамця говорит, он все «строит». Или всех «строит». Если «все» – еще ладно. А если «всех» – то кого? Там и нет никого больше, кроме Старшины. А может, есть. Не знаю. Но сам Старшина есть, это точно. А если за мостом, так там непонятка живет. Кричит все время: «Где вы?! Отзовитесь! Лю-ю-юди-и-и!!!» Отовсюду сразу кричит, страшно. Может, оно ваше? Заблудилось, а теперь домой просится… Тут людей много, оно бы сразу обрадовалось. Замолчало бы. Называла его «Арахнетом» назвал.

– Называла – кто? Мама… Мамця ваша?

– Да нет! Не Мамця называла, а просто – Называла. Он нигде живет. По городу бродит и все называет. Потому и Называла. Он говорит, что у каждой штуки правильное имя имеется. Если знать, как назвать, сразу откроются эти… ну, эти… О, вспомнил! Сущность и вещность.

– Вечность?

– Не-а. Вечность – это понятно. А вещность – это ее, вечности, сестричка. Почти мощность, но не до конца. Я вас с Называлой познакомлю, вы у него сами спросите.

– Спасибо. Вы продолжайте, пожалуйста…

– Называлу сперва прогоняли. Мамця, и Бабка, и Старшина. И я. А потом перестали. Он же все равно ходит и не боится. Потому что имена знает. Возьмет, назовет, – будем мы знать…

– Вы говорили, что не любите общаться с людьми. А с Называлой, выходит, все-таки разговариваете?

– Не-а. Он сам с собой разговаривает. Спорит. С ним молчать хорошо…

Легкие толщинки для щек.

Или нет, толщинок пока не надо. Обойдемся. Взамен проведем круг у носа, глаз, носогубной линии и ушей. Теперь неплохо бы стушевать внутрь и чуть-чуть наружу, затем светлым тоном, а в центре поставим блик.

Вот, хорошо.

Углы губ не будем резко темнить. Это делает лицо более старым и злым. Это неправда. А уши подтянем муслиновыми ленточками. Он лопоух, мой замечательный пациент. Хорошо, что уши у манекена подвижны…

Банальное бегство от действительности. Клинический эскапизм. Как сказал бы шейх Ниматулла, удаление в пустыню «я». Давно, усталый раб, замыслил я побег… Его поместили в лечебницу недавно, в конце июня. Изучив дело, доктор поймал себя на примитивном, раздражающем недоумении: история пациента отдавала дешевым триллером. Малобюджетным, надо сказать. Так пахнут номера в стареньких гостиницах: мелкие страсти, клопы и истории грехопадения, рассказанные скучными проститутками. Обнаружен полицией в центре города, пытался ногтями ободрать «цветную штукатурку» со стены налогового управления. Плакал и жаловался, что не получается. Доставленный в участок, нес ахинею; документов не имел. В камере затих, расслабился. Вскоре заснул сном праведника. Чувствовалось: общество людей ему неприятно, в отличие от одиночества. Допросы оказались безрезультатны, в компьютере данные отсутствовали. Когда задержанный попросил что-нибудь мягкое и, как он выразился, «лепучее», дали коробку пластилина. За пять минут он вылепил голову женщины, поражавшую обилием мелких, скрупулезно воспроизведенных деталей. «Вот!.. это Мамця…» По «Мамце» клубок и начал разматываться. В архивах данных обнаружилась фотография, идентичная пластилиновому изображению. Девушка из крайне обеспеченной семьи, неадекватное поведение, побеги из дома, попытка суицида, наконец, исчезновение. Поиски закончились крахом.

Дело об исчезновении закрыто.

Давным-давно.

Доктор прикрыл глаза, вспоминая лицо пациента. Глубоко посаженные, очень темные глаза. Нос картошкой. Форма черепа: 4-я конусообразная. Вертикаль касается только нижнечелюстных выступов. Может, все-таки толщинки? И нос поправить гумозом. Разъелся, красавец: пюре с рыбой, морс. Клюквенный…

Семья беглянки оказалась выше всяческих похвал. Видимо, в их среде проявление родственных чувств считалось равным подтверждению счета в банке. Задержанного отпустили под залог – его, предъявив целую кипу важных бумаг, увез импозантный мужчина, без особых оснований назвавшийся двоюродным братом. С тем же успехом он мог считаться дядюшкой, шурином, деверем или седьмой водой на киселе. Предположить, что безумец – действительно сын беглянки, было трудно, но можно. Главный диссонанс: не совпадало время. Задержанному в таком случае должно было стукнуть максимум двенадцать-тринадцать лет, а он выглядел на все тридцать пять. Тем не менее семья взяла на себя ответственность за содержание «блудного сына». Как многие безумцы, он оказался талантлив: резко выраженный дар скульптора. Еще через полгода семья поместила его в пансионат.

В нюансы доктор не вникал.

Он просто сразу ощутил некую общность с пациентом, после первых же произнесенных несчастным слов: «Слишком много людей. Слишком…»

С тех пор они часто беседовали.

Во время разговоров рядом, безмолвным призраком, всегда стоял один из любимейших писателей доктора, насмешливо повторяя тихим баритоном: «Пусть легковерные и мещане продолжают верить, что все психологические беды могут быть исцелены ежедневным приложением старых греческих мифов к их половым органам».

Разминая пальцами гумоз, доктор вспомнил, как позавчера наблюдал у пациента странный рецидив. Как обычно, больной гулял в парке, подолгу останавливаясь на месте и берясь обеими руками за голову; доктор же следил за ним из окна кабинета. Со второго этажа парковая зона, компактная и аккуратная, хорошо просматривалась до самой ограды. Поэтому не заметить старуху доктор попросту не мог. Она стояла на улице, у решетки, украшенной поверху остриями-трезубцами, и смотрела на пациента. Часто-часто моргая слезящимися глазами. У ног старухи вертелись три кошки: две полосатые крысоловки и одна сиамка; поодаль гоняла блох дворняга, похожая на спутанный моток пряжи. Да, еще птицы. Десятка полтора воробьев кружились над грязной шляпкой из соломки, украшавшей голову старухи.