Обделенные душой (ЛП)

На нём сшитый на заказ фрак высшего качества. Кэм хорош. Великолепен. Потрясающ. Во фраке он выглядит старше; но возраст для Камю Компри — понятие расплывчатое, он ведь толком не знает, сколько ему лет.

— Выбери мне день рождения, — требует он у Роберты, пока та завязывает на нём галстук. Похоже, ни одно из множества фрагментарных сознаний, составляющих его мозг, не хранит сведений о том, как завязать галстук-бабочку. — Назначь мне возраст!

Роберта для Кэма что-то вроде матери. Во всяком случае, носится она с ним и вправду, как с собственным чадом.

— Сам выбери, — отвечает она, продолжая возиться с его бабочкой. — Ты же знаешь день, когда тебя сплели.

— Фальстарт, — говорит Кэм. — Все мои части существовали ещё до моего сплетения, так что этот день для празднования не подходит.

— Все части любого человека существуют ещё до того, как он появляется на свет в качестве индивидуума.

— До рождения, ты имеешь в виду.

— Да, до рождения, — уступает Роберта. — Но сам этот день — явление случайное. Одни младенцы рождаются раньше срока, другие позже. Определять начало жизни днём, когда ребёнку отрезают пуповину — это очень условно.

— Но они все были рождены, — настаивает Кэм. — А это значит, что я тоже родился. Только не в один момент и у разных матерей.

— Бесспорно, — подтверждает Роберта, отходя, чтобы полюбоваться им. — Твоя логика непогрешима, как и твоя внешность.

Кэм поворачивается и смотрит в зеркало. Его волосы — множество симметричных разноцветных прядей — аккуратно подстрижены и уложены в безупречную причёску. Звезда на лбу, образованная сходящимися в одну точку оттенками кожи, лишь служит дополнительным украшением его необычайной наружности. Шрамы уже давно не шрамы — они превратились в тончайшие, с волосок, швы. Скорее экзотично, чем отталкивающе. Его кожа, волосы, всё тело — произведение искусства. Он прекрасен.

«Так почему же Риса покинула меня?»

— Дверь на замок! — машинально произносит он, но тут же прочищает горло и делает вид, что ничего не говорил. Эти слова вырываются у него в последнее время всякий раз, когда он хочет прогнать от себя ту или иную мысль. Он не может вовремя остановиться и не произнести их. Они ассоциируются у него с образом падающего бронированного занавеса, отсекающего мысль, не пускающего её в сознание. «Дверь на замок» стало теперь образом жизни Кэма.

К несчастью, Роберта отлично знает, что стоит за этими словами.

— Десятое октября, — быстро говорит Кэм, чтобы отвлечь её от неприятной темы. — Мой день рождения будет десятого октября — приурочим ко Дню Колумба [6].

Ибо что может быть более подходящим, чем день, когда были открыты новая земля и новые люди, для которых эта земля не была новой и которые вовсе не нуждались в том, чтобы их открывали?

— Десятого октября мне исполнится восемнадцать.

— Чудесно! — соглашается Роберта. — Устроим грандиозную вечеринку в твою честь. Но сейчас у нас на повестке другой праздник. — Она ласково берёт его за плечи, поворачивает к себе лицом и поправляет бабочку на манер того, как выравнивают картину на стене. — Уверена, мне не требуется внушать тебе, как важен для нас этот приём.

— Не требуется, но ты же всё равно примешься внушать.

Роберта вздыхает.

— Речь больше не идёт об учёте потерь и выработке стратегии, Кэм. Не скрою, предательство Рисы Уорд выбило нас из колеи, но ты справился блестяще. И это всё, что я могу сказать на этот счёт. — Однако, по-видимому, это не всё, потому что она добавляет: — Внимание публики — это, конечно, много; но сейчас ты попал под луч прожектора тех, кто заправляет делами в нашем обществе. В этом фраке ты неотразим. И теперь ты должен показать им, что твой внутренний мир так же прекрасен, как и внешний.

— Красота — понятие растяжимое.

— Вот и заставь их растянуться у твоих ног.

Кэм выглядывает в окно. Прибыл лимузин. Роберта подхватывает свою сумочку, Кэм — как всегда, безупречный джентльмен — придерживает дверь перед дамой. Они выходят в душную июльскую ночь, покидая шикарную вашингтонскую резиденцию «Граждан за прогресс». Кэм подозревает, что у могущественной организации имеются квартиры во всех важнейших городах страны — а может и мира.

«Почему «Граждане за прогресс» тратят на меня столько денег и влияния?» — часто размышляет Кэм. Чем больше они ему дают, тем сильнее его злость на них, тем глубже он чувствует свою несвободу. Его вознесли на пьедестал, но Кэм давно уже понял, что пьедестал — это род золотой клетки. Ни стен, ни замков, но если у тебя нет крыльев, ты никуда не улетишь. Пьедестал — самая надёжная из тюрем.

— Даю пенни за то, чтобы узнать твои мысли, — вкрадчиво произносит Роберта, когда они выруливают на кольцевую.

Кэм усмехается, не глядя на неё:

— Наверняка у «Граждан за прогрес» найдётся побольше, чем пенни. — Да пусть его хоть золотом осыплют — делиться своими мыслями с Робертой он не намерен.

Сумерки. Лимузин несётся вдоль Потомака. На другом берегу реки уже горят яркие огни, подсвечивая все значительные сооружения округа Колумбия. Монумент Вашингтона окружён строительными лесами. Корпус военных инженеров пытается выправить заметно покосившийся обелиск: эрозия скального основания и усилившаяся в последние десятилетия сейсмическая активность привели к тому, что в Вашингтоне появилась своя «падающая башня». Остряки от политики шутят: «Если смотреть на Монумент Вашингтона со стороны кресла Линкольна, то он клонится вправо, а если со стороны Капитолия — то влево».

Кэм впервые в столице, и всё же в его памяти хранятся воспоминания о многих предыдущих посещениях. Он помнит, как колесил на велосипеде по аллеям парка Нэшнл-Молл с сестрой, девочкой определённо цвета умбры. Помнит, как был здесь с родителями-японцами — те выходили из себя, не в силах совладать с разбаловавшимся сыночком. А ещё в нём живёт странное, с искажённой цветовой гаммой воспоминание об огромном полотне Вермеера, висящем в музее Смитсоновского института, и тут же — другой его образ, в полном цвете.

Кэм научился извлекать удовольствие из сравнения и сопоставления подобных образов. Воспоминания об одних и тех же местах, казалось бы, должны быть одинаковыми, но это не так. Они никогда не совпадают, потому что каждый из расплётов, представленных в мозгу Кэма, видел окружающий мир по-своему. Поначалу это лишало его самообладания, бывало, он даже впадал в панику. Но сейчас, как ни странно, он находит, что столь различные представления помогают ему составить более полную картину вселенной, потому что дают ему ментальный параллакс, то есть разрешают смотреть на мир под разными углами. У одиночного наблюдателя, ограниченного только одной точкой зрения, перспектива не так глубока. Кэм не устаёт твердить себе это, и, собственно, так оно и есть; и всё же под всеми этими рассуждениями живёт первобытная злость, пробивающаяся наружу при каждой нестыковке. Как только похожие образы начинают противоречить друг другу, этот диссонанс отзывается в самой сердцевине существа Кэма, как напоминание о том, что даже его собственная память принадлежит не ему.

Лимузин сворачивает на полукруглую подъездную аллею к какому-то особняку в плантаторском стиле, не слишком старому и не слишком новому, как оно и бывает с большинством вещей. Дорога запружена шикарными автомобилями; расторопные служители паркуют машины гостей, не воспользовавшихся услугами шофёра.

Роберта замечает:

— Когда у человека возникает чувство неловкости за то, что его машину паркует служитель, а не шофёр, это значит, что он попал в высший слой общества.

Их лимузин останавливается, дверцы распахиваются.

— Блистай, Кэм! — взывает Роберта. — Ослепи их, потому что ты звезда!

Она легонько целует его в щёку. И только после того как они выходят из автомобиля и внимание Роберты направлено на дорогу, Кэм тыльной стороной ладони стирает с щеки след её поцелуя.