Химеры просыпаются ночью

Вспомнилось, как шел по этому же маршруту осенью, в самый первый или второй день. Тогда было почти так же, только осень стояла. Или это когда изморось была? Не в тот день? Детали уже замыливаться начали, но в деталях ли дело?

Звонок. Шаги за дверью. Шаги ее, я их сразу узнаю. Взгляд у нее такой… распахнутый. Не ожидала меня увидеть или… кого-нибудь еще ждала?

— Я боялась, что ты не придешь.

И больше ничего не надо.

Звонок. И ее шаги. Взгляд полусонный. Едва не зевает.

— Привет, а я что-то устала, спать прилегла вот.

— И тут я тебя разбудил?

— Да не… не разбудил, я уже проснулась, вставать собиралась.

— Сегодня выйдешь или опять задали много?

— Сейчас…

И вот я снова стоял в таком знакомом подъезде, каждая трещинка в стене которого стала такой родной. Иногда мы стояли вот тот, у окна, когда погода подводила; иногда… Нет, чтобы снова не заплакать, вспоминать ничего не нужно. Сейчас она выйдет — и все снова у нас будет.

И она вышла. А на лице косметика. Как я этого сразу не заметил? Думаю, спать бы она в макияже не стала. Меня ждала все-таки, а теперь вот равнодушия напустила? Черт их разберет, девок этих. Ничего не могут сделать прямо, все с каким-то вывертом. А, может, и спят они в косметике. Просто так ведь прилегла, ненадолго. Не смывать же.

— Что нового? — задала она свой обычный вопрос.

— Да ничего, Земля опять вертится, — мой обычный ответ.

И вроде бы, все было, как всегда, но одновременно с этим чувствовалось, что теперь не будет, как всегда. Нужно что-то сделать, чтобы вытащить нас из давно накатанной колеи, в которой мы забуксовали…

— А помнишь, мы тут шли, осенью еще. И тогда тоже снег был, почти такой же, мало снега еще было. И фонари такие же светили.

— Да…

И что я болтаю? О фонарях каких-то. Ее не расшевелить ни «нашим» снегом, ни «нашими» фонарями. Быть может, у нее совсем другие воспоминания внутри.

— А ты что вспоминаешь?

— Что я вспоминаю?

— То, что с нами связано. Я вот снег, фонари, дорогу к тебе…

Люда слегка усмехнулась.

— Что?..

— Да так…

— А что все-таки? — я взял ее за руку. Не одернула.

— Просто когда ты сначала приходил, мама говорила, что, если что, чтоб я от дома далеко не отходила и орала на весь двор.

— Что, если что? А-а-а…

— Ага-а-а…

Я тоже усмехнулся. Действительно, забавно.

— А сейчас так не говорит уже?

— Не, ты ей понравился, когда еще она тебя в первый раз увидела.

— Правда?

— Да, сказала, что ты неизбалованный и будешь добиваться всего сам.

— Правильно сказала, в общем…

— Я тоже так думаю.

— Это вроде как комплимент даже?

— Комплимент, комплимент, неизбалованный ты мой.

И Люда в шутку натянула мне шапку по самые уши.

А я… Что я? А я был теперь счастлив.

И — теперь будто бы все было так, как мне хотелось. Она снова была со мной, а я с ней. Но… что-то продолжало грызть и разрушать меня изнутри. Уже на следующий день я снова ощутил едва ли не физическое отвращение и к той дороге, по которой нужно было идти вечером, и к Людке. Но, помня свое состояние еще сутки назад, я отбросил даже мысль о том, чтоб не пойти. Пришлось пересилить себя и буквально потащиться — шаг за шагом — по ненавистной раскисшей дороге. Фонарей уже не было: темнело теперь позже; исчезла и загадочная сказка, все стало цвета понедельника.

Еще какое-то время я надеялся, что все изменится, когда выйдет она. Но Люда вышла — и стало еще хуже. Я почти с отвращением смотрел на ее раззявленный при смехе рот, расставленные зубы… «Старуха Изергиль», — отчего-то пришло на ум. Захотелось сделать ей что-то очень неприятное, даже доставить физическую боль.

И это было невыносимо. Днем я судорожно искал поводы, чтобы не пойти, а вечером безвыходно собирался и плелся по осточертевшей дороге, и мы шатались по одному и тому же маршруту. Я чувствовал себя подлецом, когда с завистью смотрел на других девушек, но ничего не мог поделать с собой: меня тянуло к ним, а к Людке я чувствовал отвращение. Несколько раз порывался предложить какое-то время побыть раздельно, но… но как такое скажешь? Она не поймет. Как не понял бы и я сам, предложи она такое. Это должно было чем-то закончиться. Рано или поздно.

Так прошла весна. Развязка наступила в то самое страшное и жаркое лето. В июне. Плавился асфальт, раскаленная листва, покрытая пыльной пудрой, мертвенно застыла на деревьях, а между каменных стен бродили потные люди — с теплой водой, твердым мороженым и ледяным пивом. Термометр редко показывал ниже тридцати, даже вечер не приносил ожидаемого облегчения, душил спертым воздухом. По телевизору говорили, что это временно, что вот-вот должны встретиться какие-то циклоны, открыть приток воздуху с севера… Но это мало утешало, когда за окном пылала атмосфера.

Но сессия не ждала погоды. Приходилось высиживать душными сутками у распахнутого окна и вгонять в себя всю заумную писанину учебников и конспектов. С другой стороны, я был почти счастлив тем, что не требовалось идти к Людке. Она тоже готовилась. Мы сдавали в разные дни, так что я был практически не в курсе ее экзаменационных дел, сам же сдавал все более-менее успешно: пока без троек. А однажды ночью я оторвался от книг, случайно посмотрел в распахнутое окно — и замер.

Стояла полная луна, ее ровный белый свет ложился на деревья и превращал листву в снеговые шапки. Совсем так, как было зимой. Фонари точно так же светили, как тогда. И стало пронзительно тоскливо и жалко до боли в груди: себя жалко, Люду, минувшие белые вечера, которых не вернуть теперь никогда, снег на деревьях жалко: он больше не станет прежним; маму жалко: отчего ей так не повезло в жизни… А я — что я мог сделать, чтобы исправить ситуацию? Я даже сам себя не сумел сделать счастливым. Впереди что-то уже подступило, что-то должно случиться — это ощущалось почти физически, стояло в раскаленном воздухе. Но я ничего не мог предпринять, оставалось лишь ждать, подчиняясь неизбежному. А оно не подкрадывалось, нет: неумолимо надвигалось — громадное, невидимое, но более чем реальное. Во всем уже чувствовалась вибрация от его приближения, но когда именно накатит, накроет и раздавит — было совершенно не ясно.

— Я на неделю к родным поеду.

Мы стояли у ее подъезда, и вечер дышал дневной духотой.

— Ну что ж, придется немного поскучать.

Я притворился, что расстроен. Впрочем, что-то и в самом деле кольнуло, едва заметно.

— Немного?..

— Нет, на самом деле, я буду очень много скучать, скучать… и умру.

Я шутливо сделал вид, что уже умер: склонил голову набок и глаза закрыл.

— Болтун! — Люда шлепнула меня по руке, — небось сразу по девкам побежишь.

— Ой, побегу… — ответил я в тон.

Потом пришлось изображать ухудшение настроения и грусть перед расставанием на неделю. Я едва сдерживался, чтобы не убежать поскорее домой. Так хотелось снова почувствовать себя свободным! И в тот вечер я действительно был свободен: от экзаменов (наконец-то сдал!), от необходимости каждый вечер таскать себя к троллейбусу, а потом к ее дому… Главное, я целую неделю принадлежал только себе! И утром было незабываемое чувство, когда весь предстоящий день принадлежит — только тебе — с самого начала до самого следующего утра.

Я даже со вкусом прогулялся по городу, походил по парку, завернул в комиссионный магазин, там с привычной тоской посмотрел на видеоплейер AKAI, потом побывал в торговом доме. В компьютерном отделе прилип к ослепительным кубам системных блоков и мониторов. Все ждал, когда какой-нибудь из них включат, чтобы хоть с витрины погрузиться в волшебство виртуального мира. Увы, не включили.

А когда вышел на улицу, над мягким асфальтом снова густилось жаркое марево, душно гудели машины, текли в разные стороны людские толпы. Захотелось оказаться дома, у открытого окна, чтобы никто не толкал своим распаренным телом, не обдавал перегаром из выхлопных труб.