Последний человек

День нашего отъезда был назначен на двадцать пятое ноября. Погода стояла мягкая, по ночам шли дожди, днем проглядывало зимнее солнце. Мы должны были выехать несколькими отдельными отрядами и следовать разными дорогами, с тем чтобы собраться в Париже. Адриан и его полк из пятисот человек избрали направление из Дувра в Кале.

Двадцатого ноября мы с Адрианом в последний раз проехали верхом по улицам Лондона, пустынным и заросшим травой. Открытые двери покинутых домов скрипели на своих петлях; на ступенях скопилась грязь и выросли сорняки. В небе, куда не поднимался дым очагов, высились шпили церквей, откуда не слышалось звона. Церкви были открыты, но у алтарей никто не молился, их уже покрыла плесень; во многих освященных местах свили гнезда птицы и устроили логова животные, ставшие бездомными. Мы проехали мимо собора Святого Павла²⁷⁹. Лондон, далеко раскинувшийся во все стороны своими пригородами, в центре застраивался гораздо меньше. Многого из того, что прежде заслоняло вид на величественное здание, теперь не было. Его громада из почерневшего камня и высокий купол напоминали не храм, а могилу. Мне казалось, что надпись над портиком гласит: «Hicjacet^* Англия». Мы поехали в восточную часть города, и беседа наша была печальной, под стать временам. Не видно было людей, не слышно человеческих шагов. Мимо нас брели стаи собак, брошенных хозяевами; иногда к нам приближалась неоседланная и невзнузданная лошадь, стараясь привлечь внимание наших коней и соблазнить их подобной же свободой. Огромный вол, искавший корма в покинутом амбаре, внезапно появился из его узкой двери и замычал. Все было пустынно, но ничто не было разрушено. Множество отличных построек, роскошно обставленных и совершенно новых, составляло контраст тишине и безлюдью на улицах.

Стемнело; пошел дождь. Мы уже собирались возвращаться домой, когда внимание наше привлек человеческий голос — звук, который теперь странно было слышать. Детский голос напевал веселую песенку; ничего больше не до-носилось. Мы проехали Лондон от Гайд-парка до Минориз²⁸⁰, где сейчас находились, не встретив ни одного человека, не услышав даже шагов. Пение прекратилось, послышались какие-то слова и смех. Никогда еще веселая песенка не была так некстати, а смех столь близок к слезам. Дверь дома, откуда все это звучало, была открыта, комнаты верхнего этажа празднично освещены. Дом был большой и роскошный и, наверное, принадлежал прежде богатому негоцианту. Пение донеслось снова, отдаваясь под высокими потолками, а мы молча стали подниматься по лестнице. Путь нам указывали светильники; анфилада роскошных и ярко освещенных комнат удивляла нас все более. Единственная их обитательница, маленькая девочка, танцевала и пела. Огромный ньюфаундленд, прыгая и мешая ей, заставлял ее то бранить его, то со смехом бросаться на ковер, чтобы играть с ним. Она казалась лет десяти, а одета была причудливо, в расшитое платье и шали, подобавшие взрослой женщине. Мы стояли в дверях, наблюдая эту странную сцену, но собака заметила нас и громко залаяла; девочка обернулась; веселость исчезла с ее лица; оно стало угрюмым, и она попятилась, намереваясь убежать. Я подошел к ней и взял ее за руку. Девочка не сопротивлялась, но глядела сурово и совсем не по-детски. Она стояла неподвижно, опустив глаза.

— Что ты здесь делаешь? — ласково спросил я. — Кто ты?

Она молчала и начала сильно дрожать.

— Бедняжка, — сказал Адриан, — неужели ты здесь одна?

В голосе его была чарующая доброта, которая дошла до сердца девочки. Она взглянула на него, высвободила свою руку из моей, бросилась к нему и обняла его за шею с криком: «Спаси меня! Спаси!» — и вся ее суровость растеклась потоком слез.

— Конечно, спасу, — ответил он. — Но чего ты боишься? Моего друга бояться не надо, он тебя не обидит. Так ты здесь одна?

— Нет, со мною Лев²⁸¹.

— А где твои родители?

— У меня их никогда не было. Я из приюта. А отсюда все ушли очень много дней назад. Но если они вернутся, ох, изобьют же они меня!

В этих немногих словах уместилась вся ее печальная история: сирота, взятая в дом как бы из милосердия, чтобы получать лишь побои да брань. Ее угнетатели умерли. Не понимая, что произошло, она оказалась одна; выйти из дому она не решалась, но со временем осмелела, и детская резвость подсказала ей множество шалостей. Со своим четвероногим другом девочка устроила себе долгий праздник, боясь лишь одного: снова испытать жестокость былых покровителей, и теперь она охотно согласилась пойти с Адрианом.

А между тем, пока мы обсуждали чужие беды и безлюдье, поражавшее наши взоры, но не сердца, пока представляли себе все, что произошло печально го на этих, когда-то оживленных, улицах, прежде чем, покинутые и пустынные, они стали пристанищами для собак и стойлами для скота, пока на темном портале храма читали о гибели мира и радовались, вспоминая, что обладаем всем, что составляет для нас мир, между тем…

Из Виндзора мы уехали в начале октября и пробыли в Лондоне уже около шести недель. Все это время здоровье моей Айдрис ухудшалось. Сердце ее было разбито. Сон и аппетит, эти усердные слуги здоровья, не служили ее исхудавшему телу. Часами следила она взором за детьми или сидела подле меня, упиваясь сознанием, что я еще с нею, — вот все, что она делала. Исчезли живость и веселость, к которым она долго себя принуждала из любви к нам; исчезли веселые речи и легкая походка. Я не мог долее не замечать, как и она не могла скрывать, сжигавшую ее печаль. И все же переезд и ожившие надежды могли восстановить силы Айдрис. Я боялся одной лишь чумы, а чума ее обходила.

В тот вечер я оставил ее отдыхать от утомительных сборов в дорогу. Клара сидела возле нее, рассказывая мальчикам сказку. Глаза Айдрис были закрыты; но Клара заметила внезапную перемену в старшем ребенке: он полузакрыл глаза, щеки его как-то чересчур раскраснелись, дыхание стало прерывистым. Клара взглянула на его мать; та спала, но вздрогнула, когда рассказчица на миг умолкла. Боясь разбудить и встревожить ее, Клара продолжала рассказывать; этого требовал и Ивлин, не понимавший, что происходит. Клара смотрела то на Альфреда, то на Айдрис и дрожащим голосом продолжала сказку, пока не увидела, что мальчик падает; привскочив, чтобы поддержать его, она невольно вскрикнула и разбудила Айдрис. Та взглянула на сына и увидела тень смерти на его лице. Айдрис поспешила уложить его в постель и поднесла питье к его запекшимся губам.

Но его можно было спасти. Если бы я находился подле них, его можно было бы спасти. Быть может, это не была чума. Без меня и моего совета что могла она сделать? Сидеть и смотреть, как он умирает? Почему в такое время меня не было дома? «Сиди с ним, Клара, — сказала она. — Я скоро вернусь».

Она расспросила тех, кто собирался ехать вместе с нами и жил у нас, но услышала только, что я куда-то отлучился вместе с Адрианом. Она умоляла их отыскать меня и вернулась к ребенку. Он был уже без сознания. Она снова спустилась по лестнице — всюду было темно и никого не слышно. Она обезумела; выбежав на улицу, она звала меня. Ей отвечали лишь шум дождя и завывание ветра. Ужас придал крылья ее ногам, она бросилась искать меня, не зная, где искать, и чувствуя только, что надо спешить. Вложив в это все свои мысли и энергию, она бежала не останавливаясь, пока силы не изменили ей. Колени ее подогнулись, и она тяжело упала на мостовую.

Падение оглушило ее; но наконец она поднялась и, несмотря на ушибы, зашагала дальше, рыдая и спотыкаясь. Она не знала, куда идет, и лишь иногда слабым голосом звала меня по имени и горько упрекала в бесчувственности и жестокости. Из людей некому было ей откликнуться; а ненастье даже животных загнало в дома, которые они заселили. Ее легкое платье промокло под дождем, мокрые волосы облепили шею, а она все шла по темным улицам, пока снова не упала, ударившись ногою о невидимое препятствие. Подняться она уже не могла и не пыталась; сжавшись в комочек, она смирилась и с яростной непогодой, и с собственным страданием. Она помолилась о скорой смерти, ибо иного облегчения не видела. Не надеясь спастись сама, она уже не горевала даже о своем умиравшем ребенке и плакала лишь от мысли, как буду скорбеть о ней я.