Интегральное скерцо (сборник)

— Лучше всего какую-нибудь зажигательную джазовую вещичку, — сказал президент.

Кто мог знать, что это испортит все дело?!

— Ритмы Телониуса Монка даже мертвеца заставят пуститься в пляс, — важно сказал знаток музыки.

Однако чудище было, очевидно, иного мнения. Оно принялось яростно брызгать медом и поспешно удалилось. Через несколько минут корабль стремительно взмыл ввысь, оставив землян в полнейшей растерянности. После небольшого замешательства от группы делегатов отделился знаток музыки. Он подошел к президенту и громко сказал:

— По-моему, дело обстояло так. Пришелец из космоса, стремясь изучить язык землян, слушал наши телевизионные и радиопередачи. Но он слегка напутал: музыку принял за разговор, а разговор — за музыку. Когда же…

Не успел он закончить, как президент схватил в пригоршню мед и запустил им в неосмотрительного делегата.

— Наглец! — воскликнул он. — Глупости! Вон отсюда!

Он сокрушенно развел руками и покачал головой. Впрочем, от типа, которому не нравится Дэйв Брубек, можно ожидать чего угодно.

Между тем в кабине ракетоплана чудище, лежа в кресле, яростно мычало. Дело в том, что обычно чудище не пользовалось вульгарными средствами общения этих нелепых землян. Оно не разговаривало, не играло на музыкальных инструментах, не пело, а мычало.

“Я потратил четыре световых года, чтобы понять их дурацкий язык! Прослушал сотни телевизионных передач и спустился на Землю лишь после того, как окончательно убедился, что досконально изучил все тонкости их языка. А каков результат?! Черт знает что! Я заговорил, а они ответили сначала музыкой. Потом я заиграл, а они принялись говорить. Невежественные болваны, не способные отличить даже разговор от музыки! Ни за какие блага в мире не стану больше вступать с ними в контакт. Никогда!.. А впрочем, чего можно ждать от доморощенных музыкантов, выдающих себя за правительственную делегацию?”

Бёрье Круна

КОСМИЧЕСКАЯ МУЗЫКА

Конечно, господин судья, я знаю, что совершил преступление. Я вовсе не любитель подраться, и, если бы не произошло всего остального, мне бы и в голову не пришло кого-нибудь ударить… особенно кого-нибудь из них. Я понимаю, это может повредить нашим торговым связям или даже привести к исключению. А виноват во всем Ивар — да, именно Ивар, — и если у суда хватит терпения выслушать меня, я расскажу, как все случилось. Да, конечно, постараюсь покороче.

Все началось в Хернесанде — так назывался город до звездной эры, а вернее, все началось в ресторане городской гостиницы. Только мы проиграли первые такты “Колыбельной” Ивара, как в его усилителе раздался треск. Теперь-то вы уже все сыты по горло этой мелодией — хотя я все равно, до самого смертного часа, буду утверждать, что она никуда не годится и сочинил ее халтурщик, — но в то время ее еще никто не знал. Публика — сонный коммивояжер, читавший газету за угловым столиком, — раздраженно посмотрела на нас, а я прошипел Ивару: “Немедленно выключи эту бодягу”. Бертиль, гитарист, подмигнул мне, и я понял, что он думает то же, что и я: “Ох уж эти мне аккордеонисты”.

Я как раз получил трехмесячный ангажемент на выступления в городской гостинице… вы, может, слышали о трио Хельге Хернберга? Не слышали?.. Ну тут мне и подвернулся Ивар вместо моего прежнего аккордеониста, который взял расчет. Бертиль работал со мной уже год и почти столько же времени талдычил, чтобы я заменил аккордеон роялем. Дурак был, что не послушался.

Пожалуйста, господин судья, не подумайте, что я кощунствую, но мне действительно никогда особо аккордеон не нравился. В нашем трио есть еще бас-гитара (это мой инструмент) и гитара. А за аккордеон я держался так упорно потому, что нам довольно-таки часто приходится мотаться по разным ресторанам и кафе. Сами понимаете, аккордеон таскать с собой легче, чем рояль.

Аккордеонисты — большинство, по крайней мере, — народ немножко необычный, говорю по опыту, поэтому, наверное, когда-то и они сами и их инструмент вызывали легкую насмешку. Но Ивар побил все рекорды. Во-первых, ему, видите ли, понадобился микрофон и усилитель для аккордеона — наверное, просто было лень как следует растягивать мехи. Во-вторых, он был убежден в своей способности сочинять музыку. И, в-третьих,…если я скажу “звездный диалект”, думаю, нет нужды в дополнительных пояснениях. Музыканты всегда говорят на своем особом жаргоне, но когда раскрывал рот Ивар, даже мы с трудом его понимали.

— Смените пластинку, старики, уши вянут от такой дохлятины, — выдал он нам на первой репетиции.

Я предложил прорепетировать венский вальс, но для Ивара все, что звучит не в такте четыре четверти, — “дохлятина”. Больше всего ему хотелось играть свои собственные мелодии, например этот вот медленный фокстрот “Колыбельная”. Я, как никак, тоже пишу музыку, кое-что даже исполнялось публично. Вы, может, слышали вот эту, которая начинается так… Да, да, господин судья, извините, я просто подумал… Ну не надо, так не надо…

Да, так на чем я остановился? Ну конечно, на Хернесанде. Итак, как я уже сказал, в усилителе Ивара раздался треск и единственный посетитель ресторана метнул на нас злой взгляд. К счастью, до двенадцати оставалось всего несколько минут, поэтому я сказал:

— Трио Хельге Хернберга благодарит вас за внимание и надеется увидеть вас здесь снова.

Публика насмешливо ухмыльнулась и опять уткнулась в газету.

Наш гонорар включал, как обычно, питание и жилье. Мы с Бертилем отправились в нашу маленькую мансарду и только успели повесить в шкаф концертные костюмы и налить по стаканчику грога, как ввалился Ивар, волоча свой усилитель. Обычный фабричный усилитель стоил две тысячи крон, а такая сумма была Ивару не по зубам. По крайней мере, тогда. Поэтому он сделал усилитель сам. Размером с эмигрантский сундук и почти такой же тяжелый, а в нем — каша из проводов и ламп. Ивар увидел описание в каком-то техническом журнале, накупил деталей, чего-то там паял и крутил, и хотя штуковина, которую он соорудил, имела весьма отдаленное сходство с описанием, она, как ни странно, работала.

Но сейчас Ивар выглядел озабоченным.

— Похоже, вся фиговина разболталась, — вздохнул он.

Он хотел сказать, как вы догадываетесь, что ему не удалось обнаружить причину треска. Ивар вынул отвертку и начал копаться в сплетении проводов.

— Пошел бы к радиотехнику, — предложил я.

— Э, эти гаврики ни черта не секут, — с презрением ответил Ивар. — Я показал его как-то одному такому охламону, когда у меня неуправочка вышла, так у того чуть котелок не лопнул. Утверждал, что разъемы барахлят. “Шутишь, парень, — сказал я ему, — в этой штуке нет никаких разъемов”. И верно, оказалось, нужно было только поменять одну лампу, это я уж потом обнаружил.

Мы с Бертилем переглянулись и занялись грогом.

Не знаю, что уж там Ивар сделал — вряд ли он и сам это знал, — но ему удалось исправить усилитель, и два следующих вечера он работал безупречно. Несчастья начались только в субботу.

В ресторане были танцы и, как никогда, полно народу. Мы играли медленный фокстрот — снова “Колыбельную” Ивара (видите ли, я стараюсь поддерживать в моих музыкантах хорошее настроение, поэтому мы обычно исполняли эту мелодию один раз за вечер), как вдруг из усилителя раздался ужасающий вой. Танцующие от страха все разом аж подпрыгнули, а в зал влетел хозяин ресторана узнать, в чем дело. Ивар бросился к усилителю, но прежде чем он успел его выключить, вой вдруг сменился мужским голосом. Голос звучал возбужденно и взволнованно, бормоча что-то нечленораздельное, вроде “Аяр акабоб… аяр акабоб… аяр акабоб…” Наконец Ивар повернул выключатель — и во всей гостинице перегорели пробки.

Что тут началось! Хозяин крыл меня на все корки и грозился пожаловаться в Союз музыкантов. Когда же все кончилось и официантки задували свечи, раздобытые в спешке, пока вызванный электрик менял счетчик — старый разлетелся на мелкие кусочки, — я принялся за Ивара.