Пророк из 8-го «б», или Вчера ошибок не будет

Было ведь все это! Было! Или тоже сон? А может, я просто чуточку рехнулся? Мне даже захотелось подойти к Нине и потрогать ее. Чтобы убедиться — не сплю ли я и сейчас.

Но мама, основательно высказавшись в адрес Нины Бочкаревой, схватила меня за руку и потащила дальше по коридору. А я так ошалел, что почти не сопротивлялся. Я никак не мог прийти в себя.

— Ребенок пропал, а его милый папочка даже не почесался! — воскликнула мама, с силой зашвыривая меня в комнату. — Твоему милому папочке плевать, что из тебя получится. Ему лишь бы целый вечер просиживать у телевизора да пускать колечками дым.

Нет, не сон! Явно не сон! От маминого швырка я крутнулся вокруг собственной оси и боком ударился о стол с горой грязной посуды.

— Он, видишь ли, устал! — возмущалась мама, нервно закалывая шпильками рассыпавшиеся волосы. — Он устал, а я не устала. Я вдвойне устала, от вас обоих.

«Он» — относилось к папе, который сидел на трех, плашмя лежащих один на другом чемоданах и смотрел телевизор. Мама всегда говорила о папе так, словно он отсутствовал. Непосредственно к нему она обращалась лишь в исключительных случаях.

По телевизору транслировали хоккейный матч. Сборная команда Советского Союза играла со сборной Чехословакии. На телевизоре стояла сковородка с длинной ручкой и одна в другой две кастрюльки. А по комнате — на стульях, спинках кровати, письменном столе, диване и даже на круглом аквариуме — валялись рубашки и полотенца, пиджаки, галстуки и кофточки. Казалось, в комнате что-то недавно искали и раскидали вещи куда придется.

Комната у нас всегда выглядела так, словно в ней недавно что-то искали. И ботинок совершенно неожиданно оказывался на столе, а немытые тарелки — под кроватью, которую никогда не застилали.

— Нет, он, конечно, ничего не слышит! — крикнула мама. — Хоккей ему дороже собственного сына. Его совершенно не интересует, где пропадал его сын. Хватит, я выключаю телевизор.

— Попробуй, — сказал папа, не отрываясь от телевизора и пуская колечками дым.

Попробовать выключить телевизор мама, однако, не решилась. Она снова обрушилась на меня.

— Ты мне скажешь, где ты шлялся? — закричала она.. — Или так и будешь молчать, как истукан?

На хоккейном поле у ворот нашей команды образовалась свалка. Стадион выл, гудел и топал ногами. Иржи Холика за грубость удалили на две минуты с поля.

— Сейчас все равно нашим штуку заколотят, — сказал я, отчетливо вспомнив весь этот матч, который уже когда-то видел. — Недоманский сейчас вырвется один на один со Старшиновым, обведет его и — бенц! — заколотит. Хы-хы-хы-ы!

Папа не среагировал на «бенц!» Он весь вытянулся к телевизору. Наши играли с численным преимуществом, и над воротами чехов нависла серьезная угроза.

— Мне долго тебя уговаривать? — не отставала от меня мама.

Наши игроки блокировали ворота противника. Они всей командой оттянулись на половину чехов. И вдруг длинная передача, рывок Недоманского — и перед ним один Старшинов. Удачный финт! Удар! Гол!

Телевизор захлебнулся от рева. Сверху зазвенели одна в другой кастрюльки.

Папа медленно повернул ко мне лицо и спросил:

— Где тебя носило? Мать, вроде бы, к тебе обращается, не к стенке.

— Хы-хы-хы-ы! — обрадовался я. — Заколотили! Видал? Я же сказал, что заколотят. И именно Недоманский. Сказал же.

— Где ты был? — повторил папа.

— Где, где! — хмыкнул я. — С одним психом сидели, с физиком. Он свой день рождения отмечал, сто пятьдесят лет ему шарахнуло.

Папа поперхнулся дымом и встал.

— Что? — сказал папа. — Мало, шляешься по ночам, так еще и хамишь?

— Почему — хамишь? — возразил я. — Я по-честному тебе говорю. Он при Александре Первом родился и с Пушкиным был знаком. Если не врет, конечно. И если все это мне не приснилось.

Папа растерянно посмотрел на маму. Мама сидела на неприбранной кровати и держалась за сердце.

— Вот они, плоды твоего воспитания, — сказал ей папа. — Плоды твоей неразумной любви.

Мама не ответила. Тогда папа снова обернулся ко мне и спросил:

— С Пушкиным, значит?

— А чего? — сказал я. — Точно. С Александром Сергеевичем.

В тот же момент я отлетел к письменному столу и схватился за ухо. Папа попал по тому же уху, за которое мама тащила меня по коридору. Наверное, специально прицелился.

— Чего ты дерешься-то?! — взвыл я. — Ы-ы-ы! Тебя бы так по уху! У-у-у!

Вскочив с кровати, мама бросилась ко мне и, защищая меня от папы, прижала к себе.

— Ласточка моя. И это называется отец. Вместо того чтобы поговорить… Других мер он не знает. А потом удивляется, что ты его не любишь. Тебе очень больно, моя ласточка? Ты кушать хочешь? И правильно, и не отвечай ему, где ты был. Он все равно ничего не поймет. Он давно забыл, что когда-то сам был ребенком.

Мама гладила меня по голове и приговаривала. А папа крякнул и опять уселся на чемоданы смотреть хоккей.

Чай я пил с холодными котлетами. И одновременно смотрел телевизор. Мама поправила на раскладушке простыни и сказала, что мне пора «баиньки». Она частенько говорила вместо «спать» «баиньки» и называла меня «ласточкой». Впрочем, «ласточкой» она называла меня не всегда. Нередко я превращался в «бандита» и «негодяя». Но стоило папе чуточку меня обидеть, как я вновь становился «ласточкой».

Между прочим, когда мне попадало от мамы, то папа тоже в свою очередь утешал меня. Правда, потихоньку от мамы. В такие минуты папа говорил, что ничего уж не поделаешь, такой у мамы вздорный характер, нужно терпеть. И давал мне рубль на кино. Или три рубля на мелкие расходы.

— Держись за меня, — говорил в такие минуты папа, протягивая мне три рубля. — Мы с тобой мужчины и должны понимать друг друга. А мужчины женщину никогда не понимали и не поймут.

Наши выиграли у чехов со счетом 5 : 3. Я заранее знал, что наши выиграют именно с таким счетом, но все равно удивился. Я никак не мог привыкнуть к своему новому состоянию. Во мне никак не укладывалось, что то был сон. И еще я боялся, что мое ясновиденье пропадет зря. Завтра проснусь, и ничего не будет, все останется, как раньше.

— Ласточка, баиньки, — напомнила мама.

— Ладно, сейчас, — буркнул я и, скинув ботинки, выскользнул в коридор.

В коридоре я неслышно добежал до комнаты студентки Нины Бочкаревой и тихо постучал к ней в дверь.

— Нин, а Нин, — шепнул я.

— Чего тебе? — высунулась в приоткрытую дверь голова с бигудями. — Днем от вас никакого покоя и теперь еще ночью. Чего тебе? Я уже спать ложусь.

— Мне одну вещь тебе нужно сказать, — проговорил я. — Очень важную.

— Говори давай, — нахмурилась Нина.

— Понимаешь, — заторопился я, — ты и вправду зря с этим Ильей дружишь. Все равно он тебя бросит. Ты лучше с Борей дружи. А то после спохватишься, а он уже женится.

— Какие вы, однако, все гадкие, Карпухины, — поморщилась Нина. — И шуточки-то у вас…

— Какие шуточки! — возмутился я. — Ничего не шуточки! Я же тебе помочь хочу. Сама потом спохватишься, да поздно будет.

Нина не ударила меня. Наверное, потому, что она была принципиальной противницей битья. Болезненно сморщившись, она брезгливо ткнула меня ладошкой в грудь.

— Уйди отсюда.

— Эх ты, — вздохнул я, стукнувшись спиной о стенку узкого коридора. — Я же как по-хорошему хотел. Вот выйдешь замуж за лысого инквизитора Александра Семеновича, тогда узнаешь. Тогда сразу меня вспомнишь.

— Уйди! — визгливо закричала Нина Бочкарева. — Уйди, противный, иначе я тебя ударю! Честное слово, ударю!