Дэмономания

— Но, — произнес он. — Тебе же не сказали конкретно. Она откинулась на постель, сгребла обеими руками длинные волосы из-за спины и положила их на подушку.

— Ох, — только и сказала, точнее, простонала она. — Что же мне делать. Что ж мне делать-то.

Он лег рядом и обнял ее. Вокруг них носился ветер. Как ей быть? Он подумал обо всех, кто ищет теперь свою дорогу, кто, подобно ей, окончил университет с ученой степенью, надежной, но бесполезной (как у нее — по американской литературе), а работу нашел в соцобеспечении; иные пооткрывали магазинчики или закусочные, научились ремесленничать и стали торговать поделками, вещами или собой, тоже без всякой уверенности в завтрашнем дне.

Да он и сам такой же. Странное у них поколение, слабый шов в ткани общества, кое-кто всерьез стремился к великой цели, кто-то нет, а иные и сгинули. В большинстве своем оптимисты, но перед всяким в любой момент может разверзнуться бездна, и жить приходится с оглядкой и опаской.

Он изрядно послужил им — запутавшимся женщинам. При желании он мог почти увериться, что появился на свет, именно чтобы рисовать мосты и двери для женщин, жаждущих искусства, ремесел, страсти, средств раскрыть свою душу и извлечь из нее выгоду. Натуры артистические, они, безусловно, обладали силой, которую не на чем было испытать; хищницы, пытавшиеся выяснить (в слезах, неистовстве, во тьме ночи), какая добыча окажется в их руках. Что со мной станет? Что мне делать?

Он не стал отвечать Роз. Он знал, какого ответа от него ждут, и давать его не собирался, нечего ему было дать, а если и было, то сам он испытывал в этом не меньшую нужду и оставлял себе. Он служил самозабвенно (нет, не бескорыстно, но, во всяком случае, безрассудно; если посчитать, во что сие обошлось, выйдет так на так), отслужил свое и впредь не собирается. Non serviam [2] ^{11} . Не в этот раз. Фиг вам.

— А вот и Бо, — сказал он и вскочил.

Роз и Пирс хоть и состояли в любовных отношениях продолжительностью в дальнегорское лето, верность друг другу не хранили; во всяком случае, Пирс пришел к выводу, что она ему не верна. Истории ее были не всегда ясными и никогда — полными; она обладала великой способностью не признаваться — прежде всего себе самой — в собственных намерениях, а пропустив стаканчик-другой, события ушедшей ночи вспоминала смутно, точно сон. Однажды по дороге домой от одного малознакомого человека («гадюка» опять была в ремонте?) она выдвинула пепельницу в его машине и заметила краешек полузасыпанной коробочки; повинуясь неразборчивому бормотанию памяти, полезла туда и достала контактные линзы, которые несколько дней не могла найти.

— Испортились?

— Нет, только испачкались.

— Он как-то объяснил это?

— Не-а. Ну как он объяснит, если я сама не могу вспомнить?

— Значит, ты не знаешь, что еще могло произойти в той машине. Тогда же, когда ты линзы спрятала.

— Вообще-то понятия не имею, — ответила она.

Он не мог требовать от нее верности, ему нечего было предложить взамен, и он не знал бы, что делать с ее верностью, храни ее Роз. Ни одна из тех, с кем он заключал ранее такой пакт — любви, привязанности, — не была ему верна, и он решил с этим примириться. Однако так получилось, что он все лето хранил верность Роз, по крайней мере в том смысле, что других любовниц у него не было. Лишь один любовник, да и тот — воображение, фантазм: знакомый дух, он же инкуб и (Пирс был в этом уверен) сводник, который и соединил его с Роз.

Другими словами — его сын Робби.

— Хотела бы я с ним встретиться, — говорила Роз.

Она поверила словам Пирса, что Робби — его телесное дитя, произведенное на свет давно покинутой возлюбленной и взращенное где-то ее родителями, а недавно вновь объявившееся в жизни Пирса. Для убедительности он вдавался в такие подробности, которыми в ином случае Робби мог бы и не обзавестись.

— А может, вы и встречались. — Стояла августовская ночь, жаркая, как день; раздевшись, они по шею окунулись в темную неподвижную воду, наполнявшую заброшенную каменоломню на горе Мерроу. — Он темноволосый, как ты?

— Блондин. Такой янтарно-медовый, может, потом потемнеет.

— Пепельный блондин.

— И глаза такие же. Медовые.

Мед, собранный на склонах горы Гиметт прославленными в песнях пчелами. ^{12}

— Совсем не похож на папу.

— Ни капельки.

Пирс думал, что воображаемый сын и любовник (об этой подробности он умолчал) рано или поздно исчезнет из его жизни — по мере того, как в нее все глубже входила Роз. Но с ее приходом Робби не удалился. На протяжении лета, чем дольше соединялись Пирс и Роз, тем явственнее и плотнее он становился, наливаясь медвяно-теплым блеском. Он пребывал возле них (хотя видел, вернее, воспринимал его лишь отец) в ту самую жаркую полночь в каменоломне на горе Мерроу. Смеющийся обнаженный мальчик Караваджо ^{13} на гранитной стеле у кромки воды, опершийся щекой на поднятое колено.

— Тепло, — сказала Роз. Она опустилась в воду, так что подбородок встретился со своим отражением на поверхности. — Сперва мне было жарко, а вода казалась холодной. Теперь воздух прохладный, а вода теплая.

Он неуклюже подплыл к ней. Лицо ее виднелось смутно, волосы расплылись вокруг по темной воде. Глубина ощущалась физически, наливаясь тяжестью, словно тьмой. Почему ночью водная пучина кажется каким-то зверем, живым существом, особенно если плаваешь голым?

Воды в каменоломне глубоки — без сомнения, фатомы и фатомы ^{14} , — хотя, вероятно, и не столь глубоки, как думают некоторые. Там на дне лежит красная «импала», в которой в 1959 году утонули двое любовников; багажник открыт, потому что чемоданы, с которыми они сбежали, утром плавали на поверхности, по ним и узнали, что машина рухнула с отвесной скалы. Вам скажут, что любовники все еще там, в машине, уже по горло в иле, она за рулем, а он рядом (возможно, рукой схватился за дверь, но слишком поздно, слишком глубоко). Это неправда. Их достали водолазы, и теперь они, как многие из нас, лежат в земле, разлученные.

Там, наверху, дорога, по которой они ехали, давно уже закрыта и почти исчезла; любовники и пловцы оставляют теперь свои машины у автострады и спускаются к каменоломне пешком, мимо почти совсем выцветшей таблички «Проход запрещен». Так добрались туда и Пирс с Роз. Но все-таки в воду удобнее всего сигать сверху. А потому Пирс взял Роз за руку (ради какой женщины еще он стал бы таким смелым?), и они прыгнули вместе, ногами вперед, глядя вниз и с воплем.

— План у меня вот какой, — сказал Бо Пирсу, тихонько посмеиваясь.

Им уже видно было сверкание голубых мигалок у поворота на мосту, на выезде из города. Пока Бо объяснял, они ехали, неторопливо и не самой короткой дорогой. Казалось, все довольно-таки просто, хотя у Пирса засосало под ложечкой, ведь он не умел договариваться с земными властями, да и не предполагал, что с ними можно заключить договор, — только склониться либо уклониться.

Бо остановился напротив перевернутой, как черепашка на панцире, машины Роз и поставил автомобиль на ручной тормоз. Когда Пирс вылез из машины, полицейские выжидающе повернулись к ним.

Он вез ее домой, вернее, встретился на вечеринке и вез ее домой, в город, когда вот это. Нет, до своего дома он ее доставил благополучно (да, она как раз там сейчас), а потом поехал обратно, потому что она оставила, оставила она свои контактные линзы, и он вызвался съездить и захватить их. Но не нашел. Вот, а когда он ехал опять сюда в город, ему попалось что-то на дороге. Кажется, енот, в общем, что-то вроде. Что-то такое перебежало дорогу. Да еще машина непривычная, у него-то седан «скакун», большой, американский. Ну и вот.