Высоко в небеса: 100 рассказов

Пес залаял.

— Эта собака слишком много болтает, — с неудовольствием заметил мистер Уйнески.

— Я мигом, только гляну разок. Ну пожалуйста, мистер Уйнески!

Далекие шаги вот-вот затеряются на жарких пыльных улицах. Мистер Уйнески дрожал.

— …Пошли прахом все мои надежды, — едва слышно пробормотал парикмахер и добавил печально: — Ладно, Ральф, иди.

— Только не Ральф!

— Как-там-тебя-звать… сбегай посмотри и возвращайся… с плохими вестями.

— Ой, спасибо, мистер Уйнески, спасибо!

Я побежал. Пес помчался за мной. Вдоль по улице, по аллее, задворками — и вот мы притаились в папоротниках у бабушкиного дома.

— Лежи, приятель, — шепнул я. — Приближается Событие, чем бы оно ни было!

По улице, а потом по дорожке, ведущей к дому, и дальше, по ступеням, легко, как на прогулке, шагал незнакомец. Он так помахивал тросточкой, у него был такой ковровый саквояж… и длинные, каштановые с сединой волосы, и серебристые усы, и бородка клинышком… Изысканность просто порхала вокруг него, как стая пташек.

На крыльце, среди гераней в горшках, он остановился, обернулся и принялся изучать Гринтаун.

Может быть, он слышал гудящее вдали насекомое — шум парикмахерской, где мистер Уйнески, будущий его враг, предсказывает судьбу по шишкам на головах, над которыми жужжит своей электрической машинкой. Может быть, он слышал даже, как в безлюдной библиотеке, где золотая пыль неторопливо плавает в солнечных столбах, чья-то рука быстро скользит по бумаге, шуршит, постукивает пером о дно чернильницы, зачеркивает и снова пишет… Тихая женщина роется в книгах, как большая одинокая бабочка. Ей тоже предстоит стать частью жизни незнакомца, но пока…

Пришелец снял высокую блекло-зеленую шляпу, вытер лоб и, глядя в жаркое слепое небо, проговорил:

— Привет, парень. Привет, Пес.

Мы с Псом восстали из папоротника.

— Черт! Как вы догадались, что мы здесь прячемся?

Незнакомец заглянул в шляпу, словно там у него лежал ответ.

— В прошлом воплощении я был мальчишкой. А в предыдущий раз, если память мне не изменяет, я был чуть больше чем обычным счастливым псом. Но!.. — Трость ткнулась в табличку на крыльце, обещавшую «Комнаты с пансионом». — Эта надпись не обманывает, как ты считаешь?

— Лучшие комнаты во всем квартале, сэр!

— А кровать?

— Матрасы такие, что можно три раза утонуть от счастья.

— А постояльцы за обедом?

— Разговорчивые, но в меру.

— А как кормят?

— Горячие булочки каждое утро, персиковый пирог в обед и слоеный торт на ужин!

Незнакомец вдохнул и выдохнул восхитительный запах.

— Да тут и душу продашь!

— Прошу прощения?! — Бабушка уже стояла возле двери и хмурилась, разглядывая гостя.

— Не больше чем общепринятое выражение, сударыня. — Незнакомец быстро повернулся к ней. — Я не имел в виду ничего антихристианского.

И вот он уже внутри и говорит не переставая, и бабушка тоже говорит, а он пишет и размахивает пером над регистрационной книгой, и мы с Псом тоже внутри, затаив дыхание, читаем по буквам:

— Ч… А…

— И вверх ногами читаешь, приятель? — весело окликнул меня незнакомец, обмакивая перо в чернила.

— Да, сэр!

Он продолжал писать. Я продолжал читать:

— …Р… Л… Ь… 3… Чарльз!

— Верно.

Бабушка заглянула в регистрационный лист.

— О, какой прекрасный почерк.

— Благодарю вас, сударыня. — Перо заскрипело снова. И я снова декламировал по буквам:

— Д… И… К… К… Е… Н… С…

Вот тут я запнулся и замолчал. Перо тоже смолкло. Незнакомец наклонил голову и, прищурив глаз, принялся разглядывать меня.

— Ну-ну? — поддразнил он. — И что же получается?

— Диккенс! — воскликнул я.

— Хорошо!

— Чарльз Диккенс, бабушка!

— Спасибо, Ральф, я еще не разучилась читать. Приятное имя…

— Приятное? — Я разинул рот. — Великое! Но я думал, вы…

— Умер? — Незнакомец рассмеялся. — Нет. Жив, как видишь, прекрасно себя чувствую и рад встретить знатока, ценителя и друга-читателя!

И вот мы поднимаемся по лестнице (бабушка несет свежие полотенца и чистые наволочки, я, отдуваясь, волоку саквояж) и встречаемся с дедушкой — что твой дредноут, следующий встречным курсом.

— Дедушка! — Я так и впился глазами в деда, чтобы не пропустить растерянности, которая вот-вот должна отразиться у него на лице. — Позволь представить тебе… Мистер Чарльз Диккенс!

Дедушка крякнул от неожиданности, оглядел нового постояльца с головы до ног, быстро справился с собой, протянул руку, крепко сжал ладонь незнакомца, потряс ее и заявил:

— Друг Николаса Никльби — мой друг!

По-моему, мистера Диккенса слегка пошатнуло от этого залпа, но он взял себя в руки, поклонился, молвил: «Благодарю вас, сэр» — и отправился вверх по лестнице. Дедушка подмигнул мне, ущипнул за щеку и двинулся прежним курсом, оставив меня в полном замешательстве.

В мансарде с сияющими распахнутыми окнами, из-за чего по комнате во всех направлениях носились прохладные ветерки, мистер Диккенс снял легкое дорожное пальто и кивком головы указал мне на саквояж:

— Всюду сгодится, верно, Пип? Ничего, если я буду звать тебя Пип?

— Пип? — Щеки у меня вспыхнули, лицо засияло от неожиданно свалившегося счастья. — О да. Ой, да что вы. Пип — это замечательно!

Между нами вклинилась бабушка:

— Вот вам чистые простыни, мистер?..

— Диккенс, мэм. — Наш постоялец по очереди обшарил все свои карманы. — Ты знаешь, Пип, у меня, похоже, не оказалось ни тетрадки, ни карандаша. Не мог бы ты оказать мне любезность..

Моя рука метнулась за ухо и кое-что нащупала там.

— Готов поспорить, — заявил я, — это желтый «тайкондерога» номер два! — Другая рука скользнула в задний карман брюк. — А вот блокнот номер двенадцать!

— Превосходно!

— Отлично!

Мистер Диккенс кружил по комнате, разглядывая мир то из одного окна, то из другого, и говорил то на север, то на северо-восток, то на восток, то на юг:

— Две долгих недели я путешествовал с некоей идеей. День взятия Бастилии… Знаешь такой?

— Четвертое июля по-французски?

— Молодец, парень! Так вот, к этому дню книга должна вылиться на бумагу. Ты мне поможешь отворить шлюзы Революции, Пип?

— Вот этим? — Я посмотрел на свои блокнот и карандаш.

— Лизни-ка кончик карандаша!

Я лизнул.

— Сверху — на первой странице — заголовок. Название… — Мистер Диккенс задумался, опустил голову, подергал ус. — Пип, как стоило бы назвать роман, действие которого происходит наполовину в Лондоне, наполовину в Париже?

Я собрался с духом и начал:

— Повесть…

— Дальше?!

— Повесть… о двух городах?!

— Сударыня! — (Бабушка посмотрела на него.) — Этот мальчик — гений!

— Я читала в Библии о двух городах, — сказала бабушка. — Там к полудню все завершается.

— Записывай, Пип! — Мистер Диккенс похлопал по блокноту. — Быстрее. «Повесть о двух городах». Так, теперь в середине страницы. Книга первая. «Возвращен к жизни». Глава первая. «То время».

Я царапал карандашом. Бабушка застилала кровать. Мистер Диккенс, прищурившись, смотрел в небо и наконец начал диктовать:

— «Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время — век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, зима…

— По-моему, звучит красиво, — заметила бабушка.

— Весьма признателен, — кивнул наш постоялец и, закрыв глаза, пощелкал пальцами, вспоминая. — Так, где я остановился, Пип?

— Это была зима отчаяния, — сказал я.

Далеко за полдень я услышал, как бабушка зовет вниз какого-то Ральфа. Я такого не знал. Я писал.

Через минуту дедушка позвал:

— Пип!

Я подскочил:

— Да, сэр?

— Обедать пора, Пип, — прогудел дедушка в лестничный пролет.

Я скатился к столу — волосы взмокли от усердия, руки налились свинцом. Я поглядел на дедушку:

— Откуда ты узнал… про Пипа?