Город и город

Преследуемый, наверное, услышал звук моих шагов. Я прошёл несколько десятков метров, когда он обернулся. При виде меня глаза у него округлились в изумлении, которое, острожный даже теперь, он тут же скрыл. Он меня заметил. Оглянулся на Бещель и пошёл быстрее, рысцой продвигаясь по диагонали в направлении Эрманнстращ, главной улицы города, за трамваем, идущим в Колюб. В Уль-Коме дорога, на которой мы находились, называлась проездом Саг-Умир. Я тоже ускорил шаг.

Он оглянулся и затрусил через бещельские толпы, быстро заглядывая по обе стороны в кафе, освещённые цветными свечами, в книжные магазины Бещеля — в Уль-Коме это были куда менее оживлённые переулки. Ему следовало бы войти в какой-нибудь магазин. Возможно, он не сделал этого потому, что в заштрихованной толпе ему пришлось бы разбираться с обоими тротуарами, а может, само его тело восставало против непроходимых закоулков, вообще любых тупиков, будучи преследуемым. Он побежал.

Убийца побежал налево, в меньший переулок, где я по-прежнему следовал за ним. Он был быстр. Быстрее, чем сейчас я. Он бежал, как солдат. Расстояние между нами росло. Лоточники и прохожие в Бещеле смотрели на убийцу, а те, что были в Уль-Коме, — на меня. Мой объект перепрыгнул через мусорный бак, загораживавший ему путь, с большей лёгкостью, чем это удалось бы мне. Я понимал, куда он направляется. Старые города Бещеля и Уль-Комы густо заштрихованы: стоит достичь их края, и начнутся разделения, альтернативные и сплошные зоны. Это не было и не могло быть погоней. Это было лишь соревнование скоростей. Мы оба бежали: он — в своём городе, а я, невдалеке от него и полный ярости, — в чужом.

Я крикнул что-то невразумительное. На меня уставилась какая-то старуха. Я не смотрел на него, я по-прежнему смотрел не на него, но, ревностно и законно, на Уль-Кому, её огни, граффити, пешеходов, всегда на Уль-Кому. Он был возле железных рельсов, извивавшихся в традиционном бещельском стиле. Он был далеко. Был рядом со сплошной улицей, улицей, принадлежавшей только Бещелю. Он приостановился, чтобы посмотреть в мою сторону, меж тем как я задыхался, хватая ртом воздух.

В этот-то миг, слишком короткий, чтобы его обвинили в каком-либо преступлении, но, конечно, улучённый преднамеренно, он посмотрел прямо на меня. Я знал его, но не помнил откуда. Он посмотрел на меня, стоявшего на пороге той территории, что целиком находилась за границей, и выдал крошечную торжествующую улыбку. Он шагнул в пространство, куда не мог ступить никто из Уль-Комы.

Я поднял пистолет и выстрелил в него.

Я выстрелил ему в грудь. Я видел его изумление, когда он падал. Отовсюду понеслись крики: сначала — в ответ на выстрел, затем — при виде его тела и крови. И почти сразу же у всех, кто это видел, — как реакция на столь ужасный вид преступления:

— Брешь.

— Брешь.

Я думал, что это потрясённые возгласы тех, кто стал свидетелем преступления. Но там, где за мгновение до этого не было никакого целенаправленного движения, только мельтешение, бесцельное и смятенное, вдруг появились неясные фигуры, и лица у этих внезапных пришельцев были настолько неподвижны, что я с трудом мог признать в них тех, кто произносил это слово. Это было и констатацией преступления, и представлением.

— Брешь.

Некто с мрачными чертами лица схватил меня так, что я никак не мог бы вырваться, если бы захотел. Я видел, как тёмные фигуры накинули простыню на тело убийцы, которого я убил. Рядом с моим ухом раздался голос: «Брешь». Некая сила без особых затруднений выталкивала меня из моего объёма пространства, быстро-быстро увлекала мимо свечей Бещеля и неона Уль-Комы в направлениях, которые не имели смысла ни в одном из городов.

— Брешь, — и что-то прикоснулось ко мне, и под звуки этого слова я из бодрствования и полного осознания себя двинулся вниз, в черноту.

Часть третья

БРЕШЬ

Глава 23

Тьма не была беззвучной. Она не оставалась без вторжений. В ней присутствовали некие сущности, задававшие мне вопросы, на которые я не мог ответить, вопросы, воспринимаемые как настоятельные просьбы, исполнить которые мне не удавалось. Эти голоса снова и снова говорили мне: «Брешь». То, что меня коснулось, отправило меня не в бездумную тишину, но на сновидческую арену, где я был жертвой.

Я вспомнил об этом позже. В миг пробуждения у меня не было ощущения, что миновало какое-то время. Я закрыл глаза на заштрихованных улочках Старых городов; я открыл их снова, хватая ртом воздух, и вгляделся в комнату.

Она была серой, без украшений. Маленькая комната. Я лежал в постели, нет, на постели. Я лежал поверх простыней в одежде, которой не узнавал. Я сел.

Потёртый серый линолеум на полу, окно, пропускавшее ко мне свет, высокие серые стены, местами запятнанные и потрескавшиеся. Письменный стол и два стула. Что-то вроде обшарпанного офиса. Тёмная стеклянная полусфера на потолке. Звуков не было никаких.

Часто моргая, я встал на ноги, и близко не в том состоянии грогги, которого ожидал. Дверь была заперта. Окно располагалось слишком высоко, чтобы я мог что-то в нём увидеть. Я подпрыгнул, из-за чего голова всё-таки слегка закружилась, но увидел только небо. Одежда на мне была чистой и ужасно непримечательной. Всё приходилось впору. Тогда-то я и вспомнил, что происходило со мной в темноте, и меня заколотило.

Беззвучие расслабляло. Ухватившись за нижний край окна, я подтянулся на дрожащих руках. Без опоры для ног долго оставаться в этом положении я не мог. Подо мной простирались крыши. Черепицы, спутниковые тарелки, плоский бетон, трубы с колпаками и антенны, луковичные купола, штопорные башни, газовые комнаты. Я не понимал, где я и кто, возможно, прислушивался ко мне из-за стекла, сторожа меня снаружи.

— Сядьте.

При звуке этого голоса я тяжело повалился на пол. С трудом поднялся и обернулся.

В дверном проёме кто-то стоял. Источник света находился позади него, и он выглядел тёмным провалом, отсутствием света. Ступив вперёд, он оказался человеком лет на пятнадцать-двадцать старше меня. Крепким и приземистым, в такой же неопределённой одежде, как моя. Позади него стояли и другие: женщина моего возраста, другой мужчина чуть старше. Их лица ничего не выражали. Они были похожи на глиняные изваяния людей за несколько мгновений до того, как Бог вдохнул в них душу.

— Садитесь. — Пожилой мужчина указал на стул. — Выйдите из угла.

Это было правдой. Я вжимался в угол. Осознав это, я заставил лёгкие дышать реже и распрямился. Убрал руки от стен. Стоял, как нормальный человек.

— Какая неловкость, — сказал я спустя долгое время, — прошу прощения.

Сел, куда мне указывали. Когда совладал с голосом, сказал:

— Я Тьядор Борлу. А вы?

Он сел и посмотрел на меня, склонив голову набок, безучастный и любопытный, как птица.

— Брешь, — сказал он.

— Брешь, — сказал я и судорожно вздохнул. — Да, Брешь.

Наконец он сказал:

— Чего вы ожидали? Чего вы ждёте?

Не чересчур ли это было? В другой раз мне, возможно, удалось бы понять. Я нервно оглядывался, как бы стараясь увидеть в углах что-то почти невидимое. Подняв правую руку, он сделал вилку указательным и средним пальцами и нацелил её сначала в мои глаза, а затем — в свои: мол, посмотри-ка на меня. Я повиновался.

Он смотрел исподлобья.

— Ситуация такова, — сказал он.

Я осознал, что мы оба говорим по-бещельски. Но выговор у него не был ни бещельским, ни уль-комским — и, уж конечно, не европейским или североамериканским. Акцент его был неопределим.

— Вы совершили брешь, Тьядор Борлу. Злонамеренно. При этом вы убили человека. Вы выстрелили из Уль-Комы прямо в Бещель. Поэтому вы в Бреши.

Он сложил руки. Я наблюдал, как тонкие косточки перемещаются у него под кожей, в точности как у меня.