Конец света с вариациями (сборник)

– Кайф, – сказал Вронский. – А духов таких нет, чтоб и запах был натуральный?

Осень всегда приносила ему что-то вроде умиротворения. Некоторые классики утверждали, что с каждой осенью они расцветают вновь. Расцветать Вронскому пока не особенно требовалось; но яркое холодное небо, сладковатая прель осыпавшегося листа, замедленный шаг дня как-то утешали.

Далекие тоскливые вопли долетели из синевы. Он задрал голову, силясь высмотреть колеблющийся пунктир за редкими облаками.

Перелетали на юг теперь все больше натуралы; Птицы летали когда им вздумается и даже начинали втихую пользоваться самолетами – но именно втихую. Совы этого не одобряли.

Ничего не разглядев, он потер глаза и свернул с Журавлевской на Голубя Мира. По дороге стояли лотки с книгами, но он и смотреть не стал: и без того было известно, что там выставлено – «Песнь о Буревестнике», «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», «Соловей», «Великое яйцо», «Суд птиц» и так далее… На личные библиотеки покушений не было, хотя явно шло к тому.

Он едва не столкнулся с парой пьяных девок, тащившихся куда-то со здоровенным и тоже пьяным Страусом. Клюв и лицевые перья у него был в помаде – лиловой и оранжевой. Любопытно, как это у них осуществляются межвидовые контакты… Хотя если Страуса засекут свои, ему ой как не поздоровится.

Подмораживало. Но все окна был приоткрыты. Зимой позволялось закрывать рамы, но форточки неумолимо предписывалось держать отворенными, чтобы малые натуралы могли беспрепятственно влетать и вылетать. Если подлетала Птица, окно должно быть сразу же распахнуто на всю ширину проема. А дать Птице в клюв, мысленно добавил Вронский, можно только мечтать…

Их двор, слава богу, был на редкость неудобным для гнездовий. Крыша слишком поката, деревья слишком тонкие, чердак слишком тесный, антенн нет. Да и на соседних крышах была всего пара гнезд, но и те явно брошенные.

Входя в подъезд, Вронский, как обычно, усмехнулся и помотал головой. Несмотря ни на что, кошками воняло – мощно, живо и победоносно, от подлестницы первого этажа до площадки третьего, где он теперь жил. И это было хорошо весьма – по крайней мере для него. Невозможно было точно засечь, где они водятся.

Ему едва удалось умыться и поесть: когда он собрался выйти и пересечь двор, в дверь постучали – резко, коротко и четко. Сердце заколотилось. Но он тут же сообразил, что брали бы его через окно. Вронский остановился и горестно развел руками. Сделал глубокий вдох и на выдохе произнес все тридцать семь слов «Малого загиба Николы Морского», выученного с голоса у боцмана Кулькова еще до Перелета. Потом обречено пошел открывать.

В проеме распахнутой двери Вронский прежде всего увидал немыслимую, роскошную даже по теперешним временам широкополую «федору» черного фетра. Словно бы прямо от нее спускался черный плащ, запыленными полами стелившийся по желтому кафелю.

– Барэв дзэсс!.. – скрипуче раздалось из-под полей «федоры».

– Здравствуйте, Рейвен, – устало проронил Вронский и отступил, пропуская гостя.

Под волочащимся плащом не было видно, как он сегодня обут. Однако мучительное шарканье безошибочно выдавало напяленные с адским трудом туфли. Рейвен дотащился до гостиной, остановился, тяжело дыша, затем направился к креслу и долго-долго, кряхтя совсем по-человечески, примащивался в нем. Вронский в очередной раз представил себе тот пластический выверт, который гостю пришлось совершить, и привычно, хотя и не слишком горячо, пожалел его.

– Извините, дорогой Рейвен, – сказал он, – задремал я тут после работы, а вы стучите, а вы стучите всегда так деликатно, вот я и отворил не сразу… Кстати, почему вы не пользуетесь звонком?

– Потому что он у вас не рра-ботает, – хрипло ответил гость. Из-под шляпы блеснул круглый насмешливый глаз.

Вронский покивал.

– С электричеством я не дружил никогда, – признался он. – Хотя кто это прошлый раз мне клювом провод перебил?..

– Вашего безделья это не опрр… – ответил Рейвен и сложил рукава. – Я бы с удовольствием покле… сьел бы чего-нибудь…

Вронский пошел в кухню, произнося про себя «Большой Шлюпочный загиб» в сорок четыре слова на одном дыхании. На последнем он внес тарелку с котлетой и собрался раскрошить ее вилкой, но тут мелькнуло черно-серое острие – мощный клюв подхватил котлету, подкинул ее в воздух, разинувшись, снова поймал, и тремя спазматическими толчками котлета была отправлена в зоб.

– Недуррно, – сказал Рейвен, откидываясь в кресле. – Очень недуррно.

– Неужели вы чувствуете вкус? – удивленно спросил Вронский, глянув на пустую тарелку.

– Рразве я дегустаторр? – каркнул Рейвен. – Мы рразличаем арроматы…

– Вернее будет сказать «запахи», – поправил Вронский.

– Благодаррю, зап-пахи. Дуррная прривычка прроглатывать срразу. Остается с птенцовой порры. Матеррь прриносит, а ты спешишь прроглотитть!..

Вронский уселся в кресло напротив.

– Как подвигается ваша работа? – учтиво осведомился он.

– Благодаррю, успешно, хотя и медленно, – гортанно отвечал Рейвен. Прроклятые бюррократы не дают рразвернуться. Aberr перрвая глава пррактически готова. Я обосновал, pourquоis великий Эдгарр вывел именно воррона и никого дрругого. Agrrree, согласитесь, никто другой не смог так точно отрразить воплощение неумолимого ррока для человека….

Рейвену жилось непросто: Птицы относились к нему настороженно – признавая его необходимость, они презирали его за тягу к очеловечению… Он явно платил им тем же: презирал за тупость и старческий идиотизм, к чему примешивалась еще и вечная вражда ночных и дневных Птиц…

В тот раз Рейвен первым подошел к нему и без предисловий прокаркал, что они однородцы и что он читал работу Вронского по диалектам малых врановых натуралов. Сергей так растерялся, что не сумел сначала толком ответить.

Птицы никогда ничего не читали. Они только слушали и только в переводе. Рейвен же не только читал. Он еще и очень сносно писал и говорил на трех человеческих языках. Матерился же он почти свободно – явно не совсем понимая, что именно он произносит.

Кстати, он терпеть не мог Совчука. У Птиц никогда не понять, насколько хорошо они к вам относятся и относятся ли вообще. Но вот насколько плохо, это видно сразу. Когда на том же приеме к нему подлетел Совчук и заговорил было на чистейшем поливрановом со всеми переливами, Рейвен искоса глянул на него и вдруг долбанул клювом в переносицу – снайперски: расколол перемычку очков, не тронув кожи…

– Отчего вы не пользуетесь окном? – спросил Вронский.

– Чтоб стучать в дверрь, – сообщил Рейвен, сбивая шляпу на стесаный затылок. – Обожаю, когда мне откррывают.

– Вы начитались любимого автора, – сказал Вронский.

– Ничуть, – заявил Рейвен. – Прросто люблю. А как ваша рработа?

– Это не работа, – Вронский потянулся за сигаретами, но вовремя вспомнил, что Птицы не выносят дыма.

– Веррно, – сказал Рейвен. – Вы называете это «служба». Rrright?

– Почти, – уклончиво ответил Вронский. – Можете звать это «халтура».

– Не обнарружил… – недоуменно произнес Рейвен. – Стрранное вырражение. Нет в словарре. По кррайней мерре в моем… Что означает?

Вронский объяснил, ухмыляясь. Рейвен встопорщился совсем по-птичьи и завертел головой.

– Очень, очень человеческое вырражение, – сказал он. – И весьма ворронье… Запоминаю в память. Что вы мне говоррили в пррошлый рраз о ворронизме Пушкина?..

В затруднении Вронский наморщил лоб, и Рейвен подсказал:

– Ну как же!.. Обворрожительные стихи, очень веррное видение…

– А!.. – вспомнил Вронский. – «Ворон к ворону летит!..» – «Воррон воррону крричит: «Воррон, где б нам пообедать? Как бы нам о том проведать?» Воррон воррону в ответ…» Рarrdon, как ттам дальше?..

Вронский хотел ответить, но у него неожиданно перехватило горло. С трудом сглотнув, он хрипло выговорил:

– «Верю, будет нам обед…» Но горло перехватило еще туже. Даже Рейвен почувствовал неладное: хотя он промолчал, круглый глаз уставился на Сергея с некоторой тревогой.