Доспехи бога

Отложив пергамент, он подслеповато всмотрелся в зал.

– Сеньор дан-Гоххо! Прошу пройти к столу.

Повинуюсь.

– Покорнейше благодарю. Внимательно ли вы слушали?

– Да, Ваша честь.

– Готовы ли вы подтвердить под присягой соответствие изложенного истине?

Не очень люблю лгать под присягой. Некуртуазно это. Но, в конце концов, мне ли, сотруднику Департамента, не знать, что такое правда? Правда – это то, что удостоверено подписями уважаемых людей и скреплено надлежащими печатями.

– Да, Ваша честь! – отвечаю я. – Готов!

– Раз так, сеньор дан-Гоххо, извольте протянуть руку к Огню. Левую! Ладонью вверх, пожалуйста. Можете говорить…

И я говорю.

Коротко и однозначно.

Да, присутствовал. Да, лечил. Да, видел и слышал. В чем и клянусь именами всех Светлых перед ликом Вечности, и да возродится душа моя в каффаре, если я лгу.

В какой-то миг рыжее пламя становится ослепительно белым, ладонь опаляет дикой болью, но я держу ее по-прежнему прямо и твердо, как ни в чем не бывало, и голос мой не дрожит.

Это все, что я могу сделать для тебя, Арбих…

– Акт вступает в законную силу, – громко, торжественно произносит стряпчий и с превеликим почтением возглашает: – Простолюдин по имени Мулли, пройди к столу!

В зале поднимается некое необъятное пузо.

– Достопочтенный простолюдин, именуемый Мулли, – зычно булькает оно, – в настоящее время, пребывая на Священном Холме, лишен возможности присутствовать здесь. Его интересы, согласно договору, уполномочен представлять я, нотариус Модиин, а также мой почтенный коллега, нотариус Дудшемеш.

Локоны тамады согласно взлетают.

– Прошу вас, уважаемый мэтр Модиин, пройти к столу. Предъявите ваши полномочия. Так. Теперь вы, уважаемый мэтр Дудшемеш. Превосходно. Не откажите в любезности ознакомиться и подписать. Благодарю вас, уважаемые мэтры.

Посыпав подписанные документы мельчайшим белым песком, секретарь торжественно вручает их толстяку.

– Наш высокочтимый мэр просит вас, уважаемые мэтры, передать от его имени и от имени Магистрата Новой Столицы самые искренние поздравления достопочтенному сеньору Муллину дан-Лалла. – Человек у пюпитра знаком пресекает начавшееся было шевеление. – Обождите, господа. Последняя формальность!

На сей раз он обходится без шпаргалки.

– Поелику сеньор Муллин дан-Лалла в завещании никак не упомянут, он, согласно Уложению, не вправе претендовать на имущество отца своего. Однако же… – Он стучит молоточком по кафедре, требуя тишины. – Однако же на основании указа Ваага Кроткого «О невозможности благородным бедствовать» поименованный сеньор вправе оспорить завещание в Суде Лунной Палаты, не ранее трех и не позднее шести месяцев со дня оглашения настоящего завещания.

Ну, ясно. Не будет детворе барабана, то бишь приюта имени Ивана Жилина. О невозможности сироткам бедствовать указа нету…

Уклонившись от пары-тройки попыток взять меня под локоток и ввергнуть в очередное почтеннейшее застолье, я с удовольствием нырнул в ландо, которое начал уже называть своим. Рано обрадовался: престижное транспортное средство очень скоро увязло в обстоятельной пробке. Вокруг ругались возницы застрявших рыдванов, а впереди шумела толпа.

– Что там, любезный? – спросил я.

– Орденских казнят, – весело отозвался возница.

Значит, все-таки казнят…

А ведь всего неделю назад, наутро после битвы, столичные сплетники сходились на том, что новым фаворитом государя быть молодому магистру. Но в тот же день, вернее в ночь, люди в лазоревых накидках, пройдясь по городу, именем Императора взяли под арест верхушку Ордена, а на рассвете начались суды, и если во всем, что вменялось в вину смиренным братьям, была хоть капля истины, то совершенно непонятно, почему Вечный до сих пор терпел эту клоаку; похищения младенцев для ритуального заклания на алтаре и заговор против престола, не говоря уж об отравлении старого магистра, были далеко не самыми страшными пунктами в длинном списке обвинений. Впрочем, орденскую мелочь никто не тронул, а она, в свою очередь, не подумала вступаться за начальство. Наоборот, сбросив фиолетовые рясы, боевые монахи заполонили таверны, обмывая императорский рескрипт «О преобразовании»; отныне южные земли вливались в домен государя, государь же, в щедрости своей, изволил разделить тучные пашни на уделы и раздать оные своим верным вассалам в наследственное владение, повелев обзаводиться семьями. Не приходится удивляться, что кабаки уже почти неделю ходуном ходят от здравиц…

Откинув верх, я встал на ноги.

Вокруг меня колыхалась толпа, и передо мной была толпа, а метрах в пятнадцати предостерегающе топорщились алебарды, и все происходящее за ними было видно мне, вознесенному над скопищем зевак, как на ладони.

С десяток осужденных, бормоча молитву, ждали, пока настанет их черед. А первый уже начинал умирать. Высокий человек, плотный и вместе с тем – какой-то неприметный, незапоминающийся, бросалась в глаза разве что неопрятная, многодневной давности седоватая щетина. Его, очевидно, взяли прямо из постели, да так и не позволили переодеться; ночная рубаха, отделанная кружевами, была настолько грязна и подрана, что мастер Шурцу, которому по праву принадлежало одеяние смертника, жестом воспретил сдирать ее с плеч казнимого.

Вокруг меня переговаривались, перешептывались, перекликивались.

– Так же само, как и душегубов, грабителей, – бурчал кто-то, и было непонятно, что значило, по его мнению, это «так же» – правильно или неправильно.

– Еще похуже того, – поправил другой, – душегубам из жалости сперва хоть голову рубят али, к примеру сказать, питья сонного дают.

– Святотатцы! – изрек чей-то презрительный голос. – Как по мне, так и этого для них мало. В масле варить, постепенно, от рассвета до заката…

– Тебе-то что до орденских дел? Нам-то, говорят, старик помогать не хотел. А этот, новый-то, помог, как ни крути… – бросил другой.

В это время послышались крики:

– Заткнитесь, вы! Мастер Шурцу не любит шума! – и еще что-то странное, приглушенно-жуткое.

Рыцарь стоял по щиколотку в растоптанной грязи посреди площади, окруженный магистратскими кнехтами, ремнями привязанный за туловище к невысокому столбу. В пяти-шести шагах от столба переминались четыре упитанные лошади, все – крупом к столбу, а мордами в четыре стороны света, от хомута каждой длинный ремень тянулся к одной из конечностей казнимого. Рядом с каждым битюгом, в ожидании, потряхивал колючим бичом подручный палача. А в пяти шагах от лошадей высился, расставив ноги, мастер Шурцу в красной куртке, распахнутой на волосатой груди, и держал в руках широкий нож, похожий на маленький меч с закругленным острием.

– Жилорезка, – упоенно прошептал кто-то слева от меня. – Коли коняги не потянут, резать будет. Помнишь, Улло, как с Бешеным было?..

– Тс-с-с, – огрызнулись в ответ. – Тут самый смак пошел, а ты… Слышишь?

Не знаю, как кто, а я слышал странные и невнятные, сипящие слова, исходящие из седой щетины казнимого. Свист ветра заглушал их, голоса толпы перекрывали их, но мне, хоть и с немалым трудом, удалось что-то разобрать.

– Каффары, – хрипел рыцарь, – проклятые еретики… это они, это все они…

Мастер Шурцу подал знак.

Для размаха подручные откинулись назад, и четыре бича одновременно рассекли воздух. Прозвучал пронзительный свист. Лошади, фыркнув, ринулись с места. Рыцарь ойкнул, что-то громко треснуло. Его руки со скрюченными пальцами рванулись в стороны, и правая нога явно вышла из бедренного сустава. Желтое лицо разом, на глазах, посерело, но он не кричал, он пока еще только хрипел. Из-за возгласов, криков, визга, несшихся из толпы, его нельзя было понять. Бичи теперь щелкали безостановочно, лошади снова и снова рвались с места. Рубаха и портки на несчастном с треском разорвались. Из серых отрепьев показались чудовищно растянутые в ширину, посиневшие плечи, ноги нечеловечески вытянулись. Но стойкие, натренированные сухожилия бывалого вояки не поддавались. И разуму его Вечный все еще не посылал спасительного мрака. Рот с обломанными зубами был оскален от боли, в грязь у столба с тряпок стекала кровь. Он исступленно хрипел. Потом левая рука с глухим хрустом вдруг выпрыгнула из плеча, и ничем не сдерживаемая лошадь наскочила грудью на солдат оцепления. Из огромной раны в плече хлынула алая струя, и вдруг – чего никто уже не ожидал – человек начал кричать. Как будто только теперь, когда его на самом деле разорвали на куски, он понял, что происходит нечто непоправимое…